Шеель настаивал, чтобы советская сторона заранее ознакомилась с текстом письма по «немецкому единству», которое он намеревался для сведения послать в МИД СССР в день подписания договора об отказе от применения силы. Громыко счел, что небо не рухнет на землю, если он откликнется на это пожелание. Процедуру смотрин письма министр обставил таким образом, чтобы не присутствовало и тени официальности, не возникало жесткой связи с московскими переговорами как таковыми.
В наше с Франком распоряжение был выделен особняк на Ленинских горах рядом с резиденцией Шееля, чтобы встреча прошла вне обычной переговорной территории. Мне дан приказ слушать и, стало быть, никаких бумаг не принимать. Я воздержался от опасных уточнений, дозволялось ли мне свое суждение иметь.
Вместе с Франком на беседу пришел Б. фон Штаден. Со мной был А. А. Токовинин.
Статс-секретарь после краткого вводного пояснения приступает к чтению пары страниц, что держит в руках.
Повеяло ядреным прошлым. Грустно и тоскливо становилось от того, как плотно спеленали мысль боннских политиков и дипломатов ими же самими наструганные и натесанные стереотипы. При Московском договоре подобное письмо о «единстве» будет смотреться непотребнее, чем на корове седло.
Франк исполняет свой монолог чуть заунывным голосом. Я слушаю его вполуха, а сам прикидываю: ограничиться выражением недоумения или высказаться по существу? Громыко последнего не одобрит. Но пустить на самотек – значит растратить драгоценное время. Будь что будет. Если мой партнер спросит, нет ли у меня за душой чего-нибудь, помимо критики, изложу ему возникшие соображения.
Сколько времени ушло на чтение 45–50 строк? Минуты четыре, не больше. Дальше молчание, которое статс-секретарь прерывает вопросом:
– Ваше мнение?
– Если вас интересует мое сугубо личное впечатление и не для протокола, сформулирую его так: услышанный текст не созвучен новой главе в наших отношениях, которую мы собрались открыть.
– Как видится вам постановка темы единства в упомянутом новом контексте?
Предлагаю поразмышлять вместе. Очевидно, письмо должно было быть максимально кратким и свободным от риторики. Единая мирная Европа как цель не противоречит общему пониманию, о чем свидетельствуют заявления руководителей наших стран на протяжении последних трех-четырех лет. Против стремления так или иначе отрегулировать в рамках европейского мирного порядка проблему германского единства едва ли можно что-либо возразить. В констатации того, что Московский договор не отрицает идею немецкого единства, собственно, и должен был состоять смысл письма.
Сплетаю названные элементы в одну косу. Получается довольно складная формулировка. П. Франк о чем-то советуется с Б. фон Штаденом. Не припасен ли у меня какой-нибудь вариант, следует вопрос. Нет, не запасся. И к лучшему, иначе пришлось бы обговаривать его с министром, который наверняка наказал бы эту бумагу сжечь.
Расстаемся на том, что Франк еще подумает, а я сообщу Громыко, что мне были изложены некоторые идеи, которые в позитивном ключе отразятся в виде одностороннего письма, не требующего нашей реакции.
Надо озаботиться, чтобы беседа с Франком скромно, самым сжатым образом отразилась на бумаге: вопрос, ради которого мы встречались с заместителем главы делегации ФРГ, нельзя затерять, мои же соображения (памятуя историю с записью нашего диалога с Э. Баром о послевоенных границах) вполне можно опустить. Когда вокруг письма о единстве поднялся ажиотаж, мой заместитель поделился наблюдениями очевидца кое с кем из близких ему сотрудников 3-го Европейского отдела МИДа. А в конце 70-х гг. недовольный откомандированием из Бонна А. А. Токовинин «пригрозил» раскрыть министру тайну рождения письма о «немецком единстве», что побудило меня расстаться с посланником незамедлительно.
Годами позже я поведал историю редактирования письма Э. Бару. От него мне стало известно, что П. Франк держал себя образцово лояльно и деталей встречи на Ленинских горах не выдал. Тогда же мы с Э. Баром установили, что телепатия в политике нередкий гость. Оказалось, что мои размышления были близки его собственным, поначалу, однако, скептически воспринятым экспертами МИД ФРГ.
Заслуживает упоминания следующий момент. Московские переговоры имели целью выработку формулы отказа сторон от применения силы. Из плана обменяться заявлениями получилось соглашение, потом договор, но в название везде выносилось назначение – неприменение силы.
На встрече 5 или 6 августа А. А. Громыко вдруг спрашивает В. Шееля, не целесообразно ли опустить отсылку в титуле к отказу от насилия. Договорной комплекс перерос первоначальные рамки, и неплохо бы отдать этому должное. Инициатива Громыко застает всех врасплох. Она неожиданна и для меня. До сей минуты министр ничем не обнаруживал желания генерализировать договоренности. Куда он клонит? Это станет ясно год спустя, хотя при неспешном сведении вместе разрозненных его замечаний, вопросов, интонаций можно было и раньше догадаться, что у Громыко на уме.
В. Шеель накоротке советуется с членами своей делегации и принимает идею советского министра. Объективно она имела весомое обоснование во всем строе переговоров, в удельном весе советско-германских отношений в европейской и мировой политике, в потребности совершить прорыв в качественно лучшее будущее.
Момент Громыко выбрал исключительно точно: в солнечный, щедро расточавший надежды августовский день большинством владели приподнятые чувства – стороны внутренне настроились поздравить друг друга с успехом. Со взаимным, давшимся большим терпением и с трудом осваивавшейся терпимостью. При всей приятности переговоров никто не испытывал желания затянуть их до бесконечности, и как-то ближе становилась до непонятности простая истина – подлинной дружбой могут быть связаны страны, умеющие извинять друг другу малые недостатки.
7 августа в особняке МИДа – церемония парафирования Московского договора. А. А. Громыко выделил мысль о значении нормализации отношений между СССР и ФРГ для мирного будущего. В. Шеель солидаризовался с этим тезисом. Он делает акцент на то, что договор служит разрядке напряженности и способен стать одной из предпосылок для длительного мира в Европе.
В целом комплиментов по поводу неординарного события было предостаточно. Но они не воспринимались как дежурные похвалы и похвальба. Многие идеи реализовались в практическом развитии. Не сразу, с отступлениями, продираясь через завалы недоверия, частоколы вражды и невежества.
Подготовка акта подписания Московского договора – суета несусветная. Информирование союзников. Их надо убедить, что достигнут оптимум в интересах как СССР, так и Варшавского союза в целом. Энергично пришлось просвещать партийные организации внутри страны во главе с их лидерами. Это кажется, что функционеры брали под козырек, стоило им услышать голос начальства или перехватить его взгляд. В жизни – сложнее.
Заседание политбюро ЦК КПСС. На него вынесен доклад А. А. Громыко об окончании переговоров с делегацией ФРГ. Дебаты открываются до того, как все рассаживаются по местам.