В школе тоже было серо и уныло. Степа уехал с отцом в Японию. По делам — так сказал он по телефону. А еще спросил, что мне привезти. Я, кроме сакуры и поэта Басё, ничего про Японию не знаю, поэтому ответила — ничего. Он хмыкнул и посоветовал не падать духом. «Постараюсь», — пообещала я. И хотя я старалась изо всех сил, дух почему-то падал все ниже и ниже.

Кира заходила каждый вечер, садилась на стул возле мамы и рассказывала разные истории. В основном про женщин, оказавшихся в сложных жизненных ситуациях. Одна из таких женщин занялась йогой и стала спокойной как удав.

— Да-да, — уверяет Кира, — ничто не может ее вывести из равновесия. Или вот еще одна — с головой ушла в работу, теперь не знает, куда деньги складывать.

— Пусть с нами поделится! — выныриваю я из «Горя от ума», откуда выписываю все пословицы и афоризмы.

— Линочка, не отвлекайся, — говорит Кира и замолкает, вспоминая новую историю.

Но я уже не могу не отвлекаться, мне тоже хочется сказать что-то жизнеутверждающее.

— А вы знаете, почему говорят «спокоен как удав»? Удавы при низких температурах становятся очень медлительными и находятся в полусонном состоянии, — торжественно сообщаю я.

— А при высоких температурах? — уточняет Кира.

— А при высоких, — отвечаю, — они беспокойны как удавы.

По-моему, никто, кроме меня, не оценил нового афоризма, и я возвращаюсь к Грибоедову, а Кира — к своим историям. Просто удивительно, сколько всего происходит в жизни! Одна женщина, по словам Киры, продала квартиру и отправилась странствовать по свету. До сих пор путешествует. Я тут же представила, как мы с мамой, бездомные и счастливые, с рюкзаками за спиной, гуляем по Риму и фотографируем наволочки напротив Колизея. Картинка, яркая и правдоподобная вначале, через несколько секунд превращается в тусклое серое пятно. Да разве сможем мы навсегда проститься с любимой улицей Васильева, с настурциями в окнах нашего дома? А Гертруда, поляна с ранетками, штрудели в «Марсе»?.. И хотя мама все время молчала, я уверена, что она тоже не согласилась бы на такие перемены.

Через неделю после выставки зашел отец. Он, как и бабушка, принес тяжелые сумки со всякой всячиной. Шумел на кухне, выставляя в холодильнике стройный ряд банок с вареньем — абрикосовое, земляничное и мамино любимое, с розовыми лепестками. Вытаскивал из пакета аккуратно утрамбованные Евгенией Ивановной блинчики, пахучие апельсины, темно-красные гранаты.

— Аня, ты ужинала? — робко спросил отец из кухни.

Мама повернулась на другой бок и ничего не ответила.

— Может, гранат будешь?.. — отец зашел в комнату и растерянно остановился в двух шагах от дивана.

— Давай гранат, — вдруг согласилась мама.

Я, чтобы не мешать, вышла во двор — пусть поговорят спокойно. Устроилась на скамейке перед песочницей, надела перчатки и открыла наугад темно-зеленую книжку Басё, которую прихватила с собой. Страница пятьдесят девять, сверху:

Совсем легла на землю,

Но неизбежно зацветет

Больная хризантема.

Сверху посыпались снежинки. Сижу и, как в детстве, выставляю язык — ловлю их. Гертруда тоже ловит, только не языком, а ветвями, покрываясь тонким слоем белой бахромы. Снежинки собираются вместе и припудривают высохшую листву, землю, покосившийся деревянный грибок во дворе и сероватые страницы раскрытой книги. Все белеет, даже черные строчки японских стихотворений…

Глава восемнадцатая. Вишневая картина

Странно, всего десять дней прошло с того вечера, когда меня угораздило разбить здесь бокал, а кажется, будто прошел год или два. Снова пахнет краской и спиртом. Вдоль лестницы стоят завернутые в бумагу багетные рамки.

Вчера Кира шепнула мне по секрету, что Игорь-художник уезжает в Берлин. Скорее всего, надолго. Может быть, навсегда. Там, в Берлине, у него будет огромная комната, где он сможет повесить все свои девятнадцать роз и пятнадцать лодок. И не надо будет искать живые холсты.

И вот я стояла почти на том же месте, где злополучный бокал разлетелся на осколки, и не знала, что сказать. Художник сидел на полу и тоже молчал. Выглядел он неважно. Волосы торчали в разные стороны, как у моего тряпичного клоуна, футболка — в серых масляных пятнах, на щеках отросшая щетина, глаза красные, с опухшими веками, будто он не спал со дня выставки. Все, что вертелось у меня в голове, пока я шла из дома к магазину с мольбертами, сразу скомкалось и исчезло. Я-то думала, он будет румяный, веселый, с приличным запасом ароматных сосисок в холодильнике. И огромные фирменные чемоданы на колесиках будут стоять внизу, предвкушая берлинские дороги, облака и мосты. А он — вот какой…

— Вы что, разлюбили маму? — произнесла я и сама испугалась своего голоса. В пустой комнате слова отскакивали от стен, как мячики, и повисали где-то у потолка.

— Нет, — тихо сказал художник.

— У вас роман с этой блондинкой в сиреневом платье?

— Нет, — вздохнул он. — Это моя сестра.

— Сестра? — повторила я. — А она не обижается на меня?..

— Нет, конечно.

— Тогда что случилось? Почему всё так? Почему бы вам не поехать с мамой в этот Берлин?!

Я понимала, что вопросов слишком много, но иначе просто не могла. И возвращаться в нашу квартиру с молчаливой мамой на диване тоже не собиралась. «Лучше все знать, чем мучиться в неизвестности», — всплыла у меня фраза из какого-то фильма из Кириной коробки с видеокассетами. Вот так всегда. Ситуация серьезнее некуда, а в голове крутится: «В каком кино я могла это слышать?..» Хорошо, хоть художник не был таким киноманом.

— Твоя мама — удивительная женщина, — начал он. — Гораздо удивительнее, чем я.

— Знаю, — сказала я.

— Да, гораздо удивительнее, — повторил он. — Она считает, что художник должен жить один. Поэтому не согласилась ехать со мной.

— Надеюсь, не из-за меня? — поинтересовалась я. И сразу представила, как весь класс провожает меня в Германию. Все плачут, даже Вика и Лилия-литераторша. А Степа долго-долго смотрит мне в глаза, и мы целуемся в аэропорту, прямо перед самолетом…

— Я бы увез вас обеих, — сказал Игорь. — Но Анна отказалась.

— Когда вы уезжаете?

— Через три недели.

— Значит, Новый год будете отмечать уже в Берлине, — подумала я вслух, а потом почему-то добавила: — Там тоже показывают «Иронию судьбы»?

— Не знаю. Думаю, нет. Я приготовил картину, — сказал он, вставая, — Анин портрет. Думал занести до отъезда, но раз ты пришла…

Художник подошел к стене и развернул один из холстов. На меня смотрела мама — счастливая и беззаботная, с ямочками на розовых щеках. Она была в вишневом платье. Это платье я знаю с детства. Оно шерстяное и слегка колючее. Помню, однажды мы пошли к зубному, долго сидели в очереди, и я прижалась к маминому плечу. Вишневые шерстинки щекотали кожу, впивались в щеку и в нос, но мне казалось, что уж лучше это, чем зубоврачебное кресло.