Родители стоят и смотрят, как нас забрасывают.
И вот:
– Хватит, – прорычал Гораций Брон.
Все шалуны попрятались за мамины юбки. Все горожане вдруг вспомнили о домашних делах. И все закончилось также быстро, как и началось. Горожане потянулись по домам, продолжая перемывать нам кости.
Гораций Брон вернулся в свою кузницу. Ее двери выходят на площадь, и он может работать и присматривать за нами.
Нам осталось больше двух часов, но облегчения от того, что нас скоро освободят, я не испытываю.
Интересно, а что чувствовала та французская девушка, когда пламя, разожженное ее соотечественниками, уже начало лизать ее ступни? Облегчение, что все это быстро закончится?
Мои глаза обожгло холодом, я не стану плакать.
Очень болит спина.
Но гораздо больнее другое.
Мы стоим, падаем и снова поднимаемся.
Мы вертим шеями, чтобы доски не так давили на трахею.
Мне тебя не видно, но я слышу, как ты двигаешься.
Мы не разговариваем. О чем нам говорить?
– Я ночью замерз, – сказал он мне как-то утром. – Если уж ты не хочешь делить со мной постель, сшей из старого тряпья мне одеяло. Свое я отдал тебе.
Я сшила ему одеяло.
Ему не понравилось мое шитье. Мне кажется, что маме бы тоже не понравилось. Как мне тогда хотелось, чтобы она меня отругала!
В ту, вторую ночь ему не нужно было меня запирать. Я все еще была слишком напугана тем человеком, который мне угрожал, чтобы думать о побеге. Мысли о нем и храбрость пришли позднее.
Но он все равно меня запер, сказав, что ему нужно кое-что принести. Он принес что-то большое, завернутое в одеяло.
Лотти была влюблена. Поэтому она и ушла из дома. Я волновалась за нее, но не так, как остальные. Я была уверена, что она жива и прячется где-нибудь со своим возлюбленным. Я надеялась, что она расскажет мне, кто он. Она была уверена, что скоро выйдет замуж.
Любовь не принесла ей счастья, как и мне.
Я вспомнила скомканное платье в руках у мельника. Такое старое и ветхое. Мне странно было думать, что я когда-то позавидовала Лотти. Я думала об этом даже тогда, когда жила с ним. Какая ирония в том, что я когда-то позавидовала ее двум красивым платьям. Они так ей шли. И все-таки я думала о том, коричневом платье, таком элегантном и совсем не похожим на то, которым он его заменил. Оно долго оставалось таким же красивым.
Как мало на самом деле значат и значили какие-то платья.
Что делал Авия Пратт у моего дома ночью с фонарем? Почему он продолжает меня ненавидеть? Лотти умерла много лет назад.
– Джудит.
Голос прозвучал как будто издалека.
Я дернулась и ударилась шеей о верхнюю планку.
Ты. Ты заговорил со мной.
– Ммм, – ответила я. – Это ты? Я могу только представить себе, как ты выглядишь у столба в этих оковах.
– Лучше бы мне оказаться совсем в других местах.
Я усмехнулась.
– А мне здесь нравится.
Теперь рассмеялся ты, и я на мгновение забыла, где мы. Но смех угас, и ближе мы не стали.
– Прости меня, – сказал ты.
– За что?
Ты не мог найти слова.
– За…
– …за то, что смела подумать, что ты можешь меня полюбить?
– Что ты имеешь в виду? – было слышно, что ты разозлился.
– Ничего, – сказала я, – прости.
Это рассердило тебя еще больше.
– За что?
– Не важно, Лукас, – ответила я. – Завтра к вечеру меня не станет. Найди кого-нибудь, женись и заведи дюжину ребятишек.
– Почему ты решила, что завтра вечером умрешь?
Я поводила шеей, чтобы найти более удобное положение.
– Они не успокоятся, пока не обвинят кого-то в смерти Лотти.
Нет-нет! Только не плачь!
– Я теперь проститутка и развратница, меня не жалко.
Мне было слышно, как ты тяжело дышишь. Из печных труб стали доносится запахи ужина.
– Джудит.
– Мм?
– Джудит, послушай меня.
Что-то в твоем голосе заставило меня замолчать.
– Я люблю тебя.
Господи!
– С самого детства. Ты мне веришь?
Я обливалась слезами, но совсем не из-за холодного ветра. И у меня не было никакой возможности вытереть нос.
Твой голос был таким теплым и любящим.
– Мне так нужно, чтобы ты мне поверила.
Я всхлипнула.
– Я верю.
– Хорошо, – и твой голос изменился. – Тогда я скажу им, что помогал отцу похитить Лотти Пратт.
– Нет!
Гораций Брон выглянул в дверь и уставился на нас.
– Нет, – ответила я, взяв себя в руки.
– Я это сделаю, – сказал ты. – И тебя освободят.
– Нет, – заплакала я, – они никогда меня не освободят.
Ты замолчал.
– Значит, когда меня отпустят, я найду способ тебя спасти.
– Да? А что потом?
– Потом мы сядем на Фантом, уедем куда-нибудь и начнем жить вместе, – ты шмыгнул носом. Холод пробрал тебя до костей. – Может, отыщем мою мать.
Мой дорогой! Ты все еще думаешь о ней. Конечно, думаешь.
– Ты сомневаешься? Ты не любишь меня?
Господи, дай мне сил больше не плакать. Только не здесь.
– Лукас, – спросила я, – ты бы меня любил, если бы узнал, что твой отец надругался надо мной?
Ты ответил, не задумываясь.
– Да.
Я помолчала.
– А если бы тогда в лесу я тебя домогалась? – я улыбнулась, представив, как ты смутился.
– Да, – ответил ты, слегка запнувшись.
Я едва заставила себя произнести такое:
– А если бы я пыталась соблазнить Руперта Джиллиса?
Ты долгое время молчал, потом тихо ответил:
– Я бы все равно тебя любил, но мне было бы сложно с этим смириться.
Я улыбаюсь, хоть и прикована к позорному столбу в самом центре города.