— Ты не с ними? — спросил Мохов, поняв, что теперь я снова слушал его.
— Странный вопрос, учитывая обстоятельства. — Я поймал в зеркальце взгляд водителя. Мы подъезжали к Олд-Бромптон-роуд. — Едем в центр. Куда-нибудь к Вестминстерскому аббатству.
«Где побольше полиции и никто не сможет предпринять ничего отчаянного», — добавил я про себя.
Мохов за эти годы изменился, как-то усох. Большинство людей с возрастом полнеют, а этот осунулся. Впалые щеки заросли седеющей щетиной, возможно, он специально отпускал бороду. Глаза смотрели тревожно.
— А ты на кого работаешь? — спросил он. Похоже, к нему возвращалась способность соображать.
— На себя, — ответил я, что, в сущности, было правдой. — Прости.
Осборн теперь звонил по телефону своим людям. Срочно связаться с охраной «Челси», перекрыть все выходы со стадиона, оцепить окрестности, запросить видео с уличных камер наблюдения.
Мохов смотрел на меня с нарастающим недоверием. Эта гарнитура в ухе, по которой мне сообщают что-то важное. Эта старушка за мной, которую я слегка притеснил, но которую вся ситуация ничуть не напугала: она как вязала, так и продолжает вязать, только посматривает на нас с интересом. Старичок на переднем сиденье, который, похоже, и не просыпался. Исполнительный водитель в костюме с галстуком на дорогой машине. С такими силами и средствами работать на себя может только магнат.
— И куда мы едем? — спросил он. Мы с ним все время говорили по-русски.
— Пока просто подальше отсюда. А там мы должны вместе что-то придумать.
Мохов кивнул. Но, я ясно это видел, согласен со мной он не был. Он лихорадочно искал другое решение.
— Мы можем поехать в надежное место, — продолжал я. — Можем посидеть в машине, только отъедем подальше. Как скажешь, как тебе спокойнее.
Мохов снова кивнул. Тревожный блеск в его глазах погас.
— Тебя же Майк зовут, да? Миша? — спросил он.
— Да.
— У меня здесь есть надежное место. Ты отпусти машину, мы сами туда доберемся. Там поговорим.
— Хорошо.
— Только ты зря в это вмешался. Теперь даже если я тебе ничего не скажу, они подумают, что ты знаешь. И тебя тоже попытаются убрать.
— Кто они?
— Тебе лучше не знать.
— А англичанам?
Я имел в виду, что им-то ведь он собирался сказать?
— А они это и без меня знают.
Взгляд его снова стал напряженным.
— Я все просчитал. Так или иначе, мне не жить. Теперь я вижу, что сделал глупость, когда сбежал сюда.
— Думаешь, англичане не захотят тебя защитить?
— Одни захотят, другие — нет.
Мохов вцепился мне в рукав.
— Мне нужно было оставаться в Москве. Меня бы похоронили как героя — или как жертву несчастного случая. И мои бы никто не пострадали.
— Подожди, Володя, ты о чем? Ничего не понимаю.
Мохов меня не слышал. Он был как волк в сужающемся клине красных флажков.
— Они сами меня на это толкают, — сказал он. Не мне сказал, скорее себе самому. — Сами виноваты.
Мы выехали на Пэлхэм-стрит. Слева выезжал эвакуатор с поднятым на него красным «ленд-ровером», и наша машина остановилась. Мохов открыл дверь и, оттолкнувшись от меня рукой, выскочил на улицу.
— Володя, подожди! — крикнул я.
Но он быстрым шагом шел назад, к станции метро «Южный Кенсингтон». Я выбрался и побежал вслед за ним.
Мохов что-то доставал из кармана пиджака. Телефон? Значит, у него все-таки был мобильный, почему же мои индийцы его не засекли? Мохов оглянулся, увидел меня и заскочил в метро. Я влетел за ним. Группа оживленно жестикулирующих подростков слева, у кассы мужчина покупает билет. Мохов стоял справа, где кроме него никого не было.
— Володя, я, возможно, единственный человек, кто может тебе помочь, — сказал я.
Он кивнул. Не потому, что был со мной согласен, просто подтвердил получение информации.
— Извини, ты не оставляешь мне выхода, — сказал он, всаживая мне в бедро иглу.
Я успел увидеть руку, вытаскивающую шприц-тюбик, потом его уходящую спину и, прежде чем свет погас, лицо нашего водителя-мулата, который подхватывал меня на руки.
5
Я возвращался к жизни частями. Сначала вернулось сознание — сознание того, что у меня есть голова, поскольку что-то ведь гудело. Но было темно. Я задался этим вопросом — почему же темно? — и попробовал открыть глаза. Это помогло: возник внешний мир в виде заполнившего все дневного света и одного зрительного образа — потолка. Белый потолок может быть повсюду, и, надумав теперь понять, где я нахожусь, я повернул голову. И сразу узнал это место. Это была комната, где мы с Раджем вели тайные переговоры, только мы сидели на пуфах у стола, а сейчас я лежал на диване у стены.
Я попробовал сесть, и это тоже мне удалось. В памяти смутно возникла восточная история про человека, который засунул голову в большой кувшин и вытащить ее уже не смог. Это я был таким человеком: голова налилась тяжестью, и каждый удар пульса гулко отдавался у меня в ушах.
Теперь хорошо бы встать. Поручень дивана подвернулся кстати, но потом руку все равно придется оторвать. Так, стоим? Стоим. Чуть качнуло, но не беда — стоим. А если правую ногу переставить вперед? Есть. Теперь левую? И это получилось. Пара шажков — и вот спасительная ручка двери. Чуть передохнем. И откроем дверь.
В коридоре меня заметил один из многочисленных анонимных подростков и побежал в магазин. Вместо него появился Радж. Приближаясь, он не переставал осматривать меня с удовлетворенным видом, как сделал бы хирург, который лишь вчера пришил мне нижние конечности.
— Очнулся? — спросил он.
— Да, но еще не полностью. Тело здесь, а душа пока где-то в другом месте.
Язык, похоже, тоже — я говорил, как будто у меня во рту была пара камешков.
— Ты не скачи пока, пойдем приляжешь, — сказал Радж, обнимая меня и бережно уводя обратно в комнату. — Я не был уверен, что именно тебе вкололи, и подстраховался. Ну, то есть если бы я был уверен, что тебя просто усыпили, можно было ничего не делать. Но я боялся, что тебе вкололи что-то фатальное. Химической лаборатории у меня нет, в больницу, я подумал, ты бы поехать не захотел, в общем, я сделал тебе пару уколов. Короче, тебе сейчас хуже, чем если бы я тебе ничего не вколол, но если бы я этого не сделал, думая, что ничего страшного, а это был бы яд…
— Я понял, понял, — закричал я. Не хватало мне в моем состоянии еще распутывать сложносочиненные мысли. — Ты сделал хуже, думая, что делаешь лучше.
— Но если бы я не сделал хуже, а тот человек сделал бы совсем плохо, то у меня бы сейчас на руках был труп.