Слесарные клещи делали свое дело, и мужик, прикрученный к конторскому креслу, заходился в крике. А по цементному полу фабричного цеха ползала привязанная больная девочка – грязная, истерзанная, обессилевшая от жажды и голода, и все пыталась перегрызть, перетереть проклятую веревку. В старом мыловаренном цехе грохотали выстрелы из «маузера», и в темную дыру подвала падали, как снопы, мертвые тела. Испуганный насмерть тринадцатилетний мальчишка закидывал на ржавую балку свою веревку, сооружая петлю. А потом он же, только взрослый, в дождь и ненастье шагал по пустой темной улице, затерявшейся во времени, и оглядывался, оглядывался… А может, так и не успел оглянуться в последний раз.
Катя просыпалась с бешено бьющимся сердцем.
Порой ей казалось, что она что-то пропустила…
А потом казалось, что о таком деле она никогда не напишет ни строчки, а ведь планировала подробный очерк-сенсацию.
И еще она чувствовала, что уже никогда не сможет смотреть на Безымянный переулок, на этот уголок Москвы, как прежде.
И на мыло она тоже смотрела так, словно видела его впервые. В собственной ванной, утром, под горячим душем – взяла кусок лимонного мыла из дорогого магазина ручной косметики, которую так любила, и начала, как слепая, ощупывать пальцами его ребристую поверхность, все эти янтарные цитрусовые вкрапления…
От мыла шел тонкий изысканный аромат.
В этот день она позвонила Сергею Мещерскому только вечером. И застала в его туристической фирме – он возился с отчетом для налоговой и документами от зарубежных партнеров.
Он сказал, что Лужкову не звонил – там следствие началось, пусть пока идет своим чередом. А что мы можем, кроме того, что уже сделали?
На следующий день он позвонил Кате в обед и сообщил, что участковый Лужков только что дал о себе знать – позвонил и просит их в половине шестого подхватить его, как в прошлый раз, у Таганского отдела полиции.
Мещерский забрал Катю из дома, и они поехали на Таганку. А когда подхватили Дмитрия Лужкова, Катя поняла, что и он все эти дни находился под сильнейшим, почти шоковым впечатлением от услышанного на допросах.
Не чувствовалось никакого азарта, который обычно возникает, когда дело – многотрудное и сложное – наконец-то распутано и убийца пойман.
Нет, участковый Лужков пребывал в меланхолии. Чем и поспешил поделиться с Катей и Мещерским. Они нашли на Таганке маленькое кафе. Есть никому не хотелось, кусок в горло не лез. Пили крепкий кофе. Потом Лужков проглотил таблетку и сказал:
– Вот почему так, а? Пытаешься с людьми по-хорошему, насчет правды и правосудия. И истины тоже. И – ничего, ноль отдачи. А вот оденешься как омоновское чучело, наорешь – и они тут же на попятную. Начинают выдавливать друг на друга собственный гной.
– Это вы так о показаниях наших свидетелей, Дима? – спросила Катя.
– Мы услышали чудовищную историю. Чудовищную семейную историю, – сказал Мещерский. – Вы пока не можете это принять – никак.
– А вы, братан антрополог, можете? – Лужков усмехнулся.
Мещерский не ответил, он словно подыскивал нужные слова.
А Катя вспомнила слова тетки Алисы Астаховой: есть вещи, о которых не прочтешь ни в учебниках истории, ни в старых газетах, ни в научных исторических трудах. Эти вещи – в памяти семей, таких, как наша.
– Это ваша защитная реакция. – Мещерский наконец-то нашел нужное определение.
– При всей чудовищности истории, я Алису Астахову, как никто, понимаю, – сказал Лужков. – Она с девяти лет от своей бабки-пьяницы Авроры, бывшего директора фабричного, семейную сагу слышала и отравилась ею, как стрихнином, на всю жизнь. А я лет с восьми от своего деда-генерала, алкаша, вертухая лагерного, слыхал такие вот истории. Ну, может, в них только в котлах не варили на мыло. А про расстрелы-то заключенных мой дед со смаком рассказывал. И все там в одну кучу, в одну могилу валилось: беляки, кулаки, враги народа, космополиты… Алиса психопаткой стала, подругам своим жизнь и психику покалечила. А дед так моего отца воспитал на этих рассказах своих, что тот пулю себе в мозги в конце концов засадил. А я, внучок, таблетки вон горстями жру. Скажете – токсикоман? Алиса – психопатка, в детстве – садистка. А я токсикоман.
– Чудовищная семейная история в подростковом сознании интерпретировалась в детскую игру, в которой не было места жалости, – сказал Мещерский. – Это стало причиной одного преступления – против Лизы Апостоловой, и оттуда ниточка тянется и к убийству Мельникова. Тут все как раз по законам логики.
– Да, почти все вроде логично, – согласился Лужков печально.
– Почти? – спросила Катя. – Как там, кстати, у следователя?
– Эти двое, Елена Ларионова и Светлана, полностью подтвердили свои показания на протокол. Дело о похищении Апостоловой Лизаветы подняли из архива. Ее с матерью сегодня утром к следователю привозили. Мать в шоке. Лизавета молчит. Алису Астахову задержали на несколько суток.
– А что насчет почти?
– Кое-что никак не сходится. Хотя логика вроде и торжествует.
– Алиса в убийстве Мельникова не признается, – догадался Мещерский. – Напрочь все отрицает.
– Вот именно. – Лужков кивнул.
– Так это все убийцы. Ничего нового.
– Показания Елены и Светланы – ее подруг – подтверждены материалами дела о похищении двадцатилетней давности. Но нет никаких прямых улик, подтверждающих виновность Алисы в убийстве Мельникова. Все, что подруги рассказали, это… Это впечатляет, это ужас вселяет. Но с точки зрения уголовного процесса это ведь все косвенное. Да, у Астаховой в квартире нашли телефон Мельникова и его ключи. А она не отрицает, что он был у нее. Был и ушел после ссоры. Поди докажи обратное – никто не видел, как Алиса догнала его там, в Андроньевском проезде, и ударила по голове, убила. Она уперлась и твердит: нет, нет, нет. С Лизой Апостоловой – да, было. Это мы сотворили. Признаю. Но там по любому обвинению – похищение несовершеннолетней, развратные действия, оставление в беспомощном состоянии, истязание – там они все вчетвером на тот момент даже не достигли возраста уголовной ответственности. Девчонки и пацан двенадцати и тринадцати лет. И срок давности прошел. Так что на этом дело и обвинение не построишь. Алиса же утверждает, что Мельникова она не убивала.
– Я ей не верю, – сказал Мещерский. – После всего того, что мы знаем об истории ее семьи, об истории всех этих женщин их рода. Я ей не верю.
– Есть и еще одна нестыковка помимо ее непризнания, – сказал Лужков.
– Какая? – тихо спросила Катя.
– Повреждение половых органов Мельникова.
– Столько же говорили о скопцах, о секте!
– Скопцы и раны Мельникова – разные вещи, – заметил Лужков. – И если твердо отстаивать версию о том, что его убила именно Алиса – из страха, что он может проговориться о страшной истории их детства, – то как раз этот факт – повреждение половых органов – не вписывается в общую картину. Символическая кастрация? А зачем было Алисе проделывать это со своим любовником, а? Для чего? Вот у секретарши, которой Мельников изменял, имелся психологический мотив на такой поступок. У Алисы – нет, ни малейшего. А вот у других…