Отставив утюг, аккуратно перекладываю выглаженную простыню на тумбочку. Больше подходящих мест нет.
Куча стираных простыней уменьшается еще на одну.
Вздохнув, берусь за утюг.
За спиной сопит рыжебородый, нервно гремит ключами.
Мордоворот увлеченно читает, выбивая пальцами о подлокотник бравурный марш.
Идиллия…
Если забыть, что мы бесправные узники, чья жизнь не стоит и гроша.
Мелькает в дверном проеме лицо Вольдемара. Но тотчас исчезает с недовольной гримасой.
Сглотнув подступивший к горлу комок, яростно набрасываюсь на белье.
Стопка выглаженных простыней растет с удвоенной скоростью.
– Готово, – раздается за спиной.
Парень собрал мотор, с сомнением смотрит на оставшиеся на столе детали, чешет затылок и сообщает Мордовороту:
– Испытать бы.
– Что для этого нужно?
– Завести.
– А сам не сможешь? – на обычно невозмутимом лице мелькает гримаса недовольства.
– Почему не смогу?
– Так заводи.
– Можно?
– Можно.
Закончив с простынями, принимаюсь за наволочки. «Они их что, год копили? Или меняют по три раза на день».
Мотор, чихнув, взвыл, но тут же затарахтел, задребезжал и заглох.
Быстрый взгляд за спину.
Узник, вздохнув, берется за отвертку.
Мордоворот возвращается к прерванному чтению.
Отставив утюг, потягиваюсь, разминая затекшую шею, и кладу на гладильную доску очередную наволочку.
Дело спорится.
В очередной раз нажав кнопку отпаривателя, вместо струи пара получаю жалкий пшик.
Выключив утюг из розетки, заливаю водой. Он плюется паром, выказывая недовольство ненормированным рабочим днем.
Оборачиваюсь.
Мотор, разобранный до болтика, аккуратно разложен по столу.
Руки механика в масле по локоть, на лице злая решимость.
Похоже, обед сегодня пройдет без нас. При всем желании не успею выгладить оставшееся белье. Уже почти полдень, если верить часам над дверью, а я хорошо, если половину осилила. А впереди пододеяльники, с ними больше всего мороки.
Решившись, направляюсь к Петру Евгеньевичу.
Зарывшийся в мотор рыжебородый даже взглядом не повел.
– Извините.
Мордоворот поднимает взгляд. Холодный, пронзительный.
– Можно поинтересоваться, что вы читаете?
– Книгу, – привычно отзывается он.
– Поэзия?
– Нет. – Он демонстрирует обложку.
Фигуристая блондинка в «мини», атлетический брюнет в коже и сияющий хромом «Харлей-Девидсон», на кожаном сиденье которого они сплелись в страстных объятиях.
– Это же… Это дамский роман?
– Можно сказать и так, – пожимает плечами Петр Евгеньевич, опустив взгляд.
Заготовленные мысли, словно песочный замок под ударом приливной волны, разлетаются по разным уголкам черепа.
– Интересно?
– Да.
– Незнакомый автор, – не стала лгать я. Мое знакомство с данным видом литературы ограничивалось парой-тройкой книжек в мягком переплете, со скуки прочитанных в поезде. И то только из-за неимения альтернативы. Да еще той, которая в камере, но считать чтением упорное смотрение на буквы нельзя. В голове прочитанное не откладывается. Оно даже не воспринимается. – Нравится?
– Угу.
Мордоворот не проявляет желания продолжать разговор, но я не намерена отступать. С Ницше он тоже не выказывал интереса, но книгу оставил.
– Немного необычный выбор.
– Отчего же? – вновь поднимает взгляд Мордоворот.
– Слишком разная литература: поэзия и женские романы. После Ницше как-то ожидаешь более серьезной, скорее даже классической литературы. Достоевского, Хемингуэя, а если современных авторов, то более склонных к философствованию. Того же Умберто Эко.
– Вот тут позвольте с вами не согласиться. В основе поэзии, равно как и женских, хотя мне больше нравится термин «дамских», романов лежит романтика.
– Никогда с этой точки зрения не смотрела, – признаюсь я.
– Почитайте Жуковского и любой роман на тему средневековой Европы. Да тот же Ницше воспевает стремление к счастью, пускай и путь этот ведет через обретение свободы от моральных оков. А упомянутые вами классики и современники мне, право, скучны.
– Но…
Мордоворот, отложив книгу, улыбается. Одними губами. Взгляд не теплеет ни на градус. Но где-то там, в глубине бездонных омутов, на миг мерещится любопытство.
– С моей точки зрения, художественной литературой имеют право называться только те книги, которые доносят до читателя идеи и мысли легко, ненавязчиво… А если нужно вчитываться, продираясь через нагромождение скучнейших описаний, чтобы докопаться до крупинки мысли, то это не литература. Это научный трактат на тему человеческих отношений, своего рода учебник. Но если пособие по анатомии никто не назовет художественной литературой, то почему препарирование не тела, а души – называют.
– Смело, – заявляю я, заметив, что у собеседника появилось желание продолжить разговор. Вот и прекрасно. Значит, пора его прекращать. – Как бы мне хотелось всесторонне рассмотреть этот вопрос, но, к сожалению, мне пора работать. Извините, что потревожила.
Скромно улыбаюсь собеседнику и спешу к гладильной доске.
– Еще раз можно? – робко привлекает внимание к себе рыжебородый парень. Волосы взъерошены, на лбу масленый след пальцев. Рукава халата закатаны до самых плеч.
– Заводи, – дает добро Мордоворот.
Мотор взревел, лопасти со свистом принялись рассекать воздух.
Парень просиял и проорал, пытаясь перекричать рев работающего механизма:
– Работает!
– Выключай, – машет рукой надсмотрщик.
Рыжебородый ударяет рукой по красной кнопке. Мотор, чихнув, замолкает.
– Ты продолжай работать, – произносит Мордоворот, кивнув мне. – А ты иди за мной.
– А Господин Кнут обещал, – вкрадчиво напоминает парень.
– У него и потребуешь, – прерывает его Петр Евгеньевич.
– Да я просто… – идет на попятный механик.
Они удаляются.
Я вздыхаю и возвращаюсь к глажке. Как говорила жена тибетского мудреца: «Если дорогу осилит идущий, то глажку – женщина с утюгом».
На следующий день, когда уносят грязную посуду, у моей камеры останавливается Мордоворот.