– Не за что.
Он смотрел на нее тревожно, Грейс слабо улыбалась. Она знала и про бледный цвет лица, и про синие тени под опухшими глазами. Сегодня утром зеркало в ванной комнате миссис Данверс явило ей всю картину без прикрас.
– Как там? – поинтересовался Лен, принимая у Грейс сумку и озираясь в поисках извозчика.
– Все хорошо, – ответила она, поднимаясь в повозку.
Потом они тряслись по мостовым Гилфорда и мчались мимо пышных летних лугов и спелых нив. Грейс все время молчала, погруженная в свои мысли. План казался ей самой не просто смелым, но совершенно безрассудным, чтобы не сказать безумным. Кроме того, по отношению к близким людям задуманное было жестокостью. Непростительной жестокостью, особенно если Грейс не вернется. Но Грейс не видела другого выхода. В сложившейся ситуации она не имела сил ни вернуть себе внутренний покой, ни начать новую жизнь. И Лен был единственным человеком, на чью помощь она могла рассчитывать.
За окном проплывала деревушка Уонерш, окруженная пышными, будто покрытыми зеленым мхом, холмами. Грейс испытующе посмотрела на сидевшего напротив Леонарда.
– Ты как-то говорил, что хочешь только, чтобы я была счастлива, и что я всегда могу на тебя положиться, помнишь?
Он улыбнулся.
– Конечно. В день помолвки Ройстона и Сис в Эстрехэме. Тогда ты еще спасла меня от домогательств Миртл и Миры.
Грейс не воодушевил его шутливый тон.
– Я хочу кое о чем попросить тебя, Лен.
Он наклонился вперед и взял ее за руки.
– Все, что в моих силах. Ты же знаешь, Грейс.
– Даже если это потребует много усилий от тебя и меня и подвергнет наши жизни опасности? – Грейс сдвинула брови.
Лен потер большим пальцем тыльную сторону ее ладони.
– Даже если так, Грейс. Говори.
Некоторое время она смотрела на зеленые поля за окном, а потом снова повернулась к Леонарду.
– Отвези меня в Судан, Лен. В Омдурман.
Земля горит неутомимой жаждой
Бессмертия, но облачко на небе
Лишь на мгновенье заслоняет солнце…
Уинстон С. Черчилль
Короткий, свинцово-тяжелый сон рассеивался, точно ночная мгла на рассвете. И в этом пробуждении был едва уловимый момент небытия, как бы существования на ничейной территории, когда Джереми не понимал, кто он и где находится. Он словно парил между мирами и был почти счастлив.
Из блаженного состояния его вырывал голос муэдзина, который Джереми так любил слушать в Каире и за это так возненавидел здесь. Этот звук сзывал жителей Омдурмана на молитву, а Джереми возвращал к действительности, то есть в ад. Окружавшая его масса человеческих тел сразу начинала стонать, пыхтеть и двигаться. Здесь, в Сайере, их томились сотни, каждый вечер, как скот, загоняемых в тесное кирпичное строение, сырой воздух которого давно пропитался запахом пота и экскрементов. Мускулистый гигант Идрис эс-Сайер был хозяином омдурманской тюрьмы, названной так по его имени. Его кожа отливала синим, а свирепость не знала границ. Под началом Идриса состояло три сотни охранников, которые перед восходом солнца врывались в камеру с ревом и курбашами, чтобы выгнать заключенных наружу.
Джереми сел, растер опухшие ноги и медленно поднялся. Там, впереди, был свежий воздух. Но путь к нему преграждала вяло шевелящаяся толпа. Среди заключенных существовала своя субординация, и нарушивших ее, по незнанию или умышленно, наказывали смертью. Не раз по ночам камера оглашалась пронзительным криком, который внезапно стихал. А наутро надзиратели вытаскивали во двор обезображенный труп. Как белый, Джереми стоял вне этого порядка, и его это вполне устраивало. Он был рад иметь свое местечко в углу Сайера, на которое никто не покушался.
Джереми выходил последним, медленно переставляя закованные в кандалы ноги. Сапог у него давно уже не было, да и от штанов остались одни протертые лохмотья. Все остальное забрали: рубаху, то, что осталось от мундира, и даже портрет Грейс, с которым он никогда не расставался. Вместо этого ему дали джиббу – одежду дервиша.
Снаружи еще не рассвело, когда заключенных выгнали за зарибу, и они под лязг цепей направились к реке, протекавшей всего в нескольких ярдах от тюрьмы. Здесь узники выстроились в ряд для ритуального омовения, совершавшегося в строгой последовательности: сначала – руки до локтей, потом – лицо и борода, уши, ноги, рот и нос. Под конец провели мокрыми ладонями по спутанным волосам.
Потом они повернулись на восток, в сторону Мекки, и встали на колени для намаза, во время которого опускали и поднимали голову в такт стихам Корана, касаясь лбом земли. Большинство заключенных молилось искренне, но Джереми лишь делал вид, радуясь возможности разогнать кровь по затекшему телу.
Когда же над горизонтом поднялся пылающий диск солнца, узники встали на ноги и начали свой день. Они набирали ил и землю в кожаные ведра и носили их к находившимся неподалеку печам для обжига кирпича. Зарибу вокруг тюрьмы в недалеком будущем предполагалось заменить стеной, частично уже готовой. Как и положено в настоящем городе, достойном быть резиденцией Халифы.
Через несколько дней после того, как Джереми чудом избежал казни, он слышал выстрелы со стороны Хартума. Он так и не понял, почему его тогда не повесили, а вскоре сильно об этом пожалел. Бурное ликование в городе могло означать только одно: падение Хартума и победу Махди. Однако надежда затеплилась снова, когда на глазах у пленников с плачем и причитаниями тело Махди опустили в могилу. Но Джереми понимал: пока здесь правит Халифа, шансов у него практически нет. Никто не знает о его местонахождении и не будет искать его здесь. Вероятно, его давно уже похоронили. Все, и Грейс в том числе.
Джереми запрещал себе думать о ней, наполняя у реки ведро за ведром. Мысль о том, что он никогда больше ее не увидит, была невыносима и могла сломить его дух. Однако имя Грейс поминутно всплывало в его сознании, когда, чтобы не сойти с ума, Джереми читал про себя Бодлера. Как обмирающий на гребнях волн пловец, мой дух возносится к мирам необозримым… [15] Грейс, Грейс… Как мог он думать о Бодлере, не вспоминая ее? Он хотел подарить ей нечто особенное на ее двадцать первый день рождения. Нечто такое, что могло бы выразить его чувства к ней. Ведь Грейс умела ценить красивые вещи и в то же время не зависеть от них. Она всегда хотела чего-то большего. И еще она любила книги и была так непредсказуема.
Как-то раз он спросил ее в шутку, как может такая беспокойная девушка весь день просидеть с книгой. Грейс запрокинула голову и рассмеялась. «Когда я читаю, – сказала она ему, – тело мое неподвижно. Но душой, в фантазиях я парю». Джереми не хватало денег на покупку «Цветов зла», и тогда он решил подарить свой экземпляр, который некогда приобрел у антиквара. Он надписал его и завернул в бумагу. Есть свет, есть и тени. Есть тени, есть и свет. Лицо Грейс просияло, и Джереми почувствовал себя на седьмом небе. Он помнил, как дрожали ее пальцы, касаясь корешка книги. Несомненно, она поняла, что значит его подарок. Грейс, Грейс…