Он где-то здесь, найдется, может быть…

Мы просто любим, просто ненавидим,

Порой не можем мелочи простить.

И в девятнадцать – выстрел в человека,

А в тридцать девять – память по нему,

Что двадцать лет? Всего частица века,

Чтоб жизнь принять. И я ее приму.

Приму за тех, кто сгинул в одночасье,

Приму за тех, кто нас учил всему,

Приму за веру, счастье и несчастье.

Ведь это жизнь моя! И я ее приму!

20.05.1999

Прозрение…

Боль была не то чтобы сильной, а какой-то изматывающей. Казалось, что она исходит отовсюду. Сказать, что болит точно, было нельзя. Сознание блуждало в пространстве, пытаясь зацепиться за что-то, но результатом этого блуждания было головокружение – как на палубе корабля, танцующего на гребнях несильных, но жестких волн. Самым страшным и нестерпимым раздражителем был сильнейший запах перевязочной, смешанный с запахом и вкусом крови. Темнота и этот удушливый запах окутывали, словно пелена. Кругом раздавались голоса, происходило какое-то движение. Периодически меня касались чьи то заботливые руки и кто-то обращался ко мне.

Я поворачивал голову на звук и касание и, как в тумане, отвечал на банальные вопросы, но мой собственный голос звучал как из преисподней, откуда-то из глубины, и мне казалось, что я сам слышу себя как-то гулко, издалека и совершенно неестественно. Все вращалось вокруг меня. Очередной вопрос прозвучал особенно приглушенно, я постарался ответить, но на середине фразы силы вдруг стали оставлять меня.

– Слава богу, засыпает, – вдруг явственно услышал я голос молодой женщины и провалился в никуда.

Я проснулся и, глубоко вдохнув, почувствовал, как легко и приятно не чувствовать этого одуряющего головокружения. Боль заметно стихла и теперь сконцентрировалась в нескольких местах, давая о себе знать локальными очагами. Вкус крови и запах перевязочной еще ощущались, но уже не раздражали, как раньше. Только темнота не отступала. Постепенно чувства стали анализировать окружающее и позволять ориентироваться. Так, темно, потому что голова и глаза затянуты повязкой. Я поднял руку и дотронулся до лица. Повязка покрывала всю голову и верхнюю половину лица, мягкие валики фиксировали переносицу с двух сторон, а какие-то тампоны не позволяли дышать носом. Я постарался вдохнуть полной грудью и ощутил приятную свежесть чистого, словно стерилизованного, прохладного воздуха.

– Спокойнее, пожалуйста. Не делайте резких движений, – услышал я заботливый голос молодой женщины.

Ее руки осторожно прикоснулись к моим рукам и осторожно убрали их от повязки на лице.

– Вам сейчас нельзя тревожить повязку. Это может вам повредить. Потерпите, пожалуйста. Вы меня хорошо слышите?

– Да, – глухо отозвался мой собственный голос.

Я опустил руки вдоль тела и постарался вспомнить все, что произошло со мной.

– Скажите, а сколько времени я здесь нахожусь?

– Третьи сутки. Вас доставили позавчера, сразу прооперировали и привезли сюда. – Женский голос звучал ровно и спокойно.

Слишком спокойно и осторожно. Этот голос и непроницаемая повязка на голове и лице были источником какой-то неведомой для меня опасности и смутной и непонятной пока тревоги.

– Это реанимация? – почему-то осипшим голосом спросил я, и во рту предательски пересохло.

– Это послеоперационное отделение интенсивной терапии. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Я уже вызвала врача, он сейчас придет и все вам подробно расскажет.

Академик Шаталин С. С., научный руководитель моей докторской. 1993 год

Я промолчал. Что я мог ответить обладательнице этого проникновенного голоса, сочувственный тембр которого отчетливо говорил мне, что все обстоит просто отвратительно, – словом, полный… Ну да ладно, надо сосредоточиться и разложить в памяти все по порядку.

Я занял свое место в составе нашего боевого расчета. Взрослые, опытные люди выдвинулись на первый рубеж, а мы, группа юнцов в неполные девятнадцать или двадцать лет, должны были обеспечивать тыловое прикрытие – так это называлось. А говоря попросту, смотреть, как опытные специалисты будут проводить спецоперацию. Нас поставили на самое безопасное расстояние и на самый безопасный участок в составе третьего, если не четвертого, рубежа. Вся панорама событий разворачивалась перед нами, словно генеральный прогон давно уже отрепетированной пьесы. Но вдруг абсолютно незаметно и в то же время столь же ощутимо мы почувствовали щемящую волну острой неуверенности и какого-то животного, пронзительного страха. Словно маленькие напуганные зверьки, мы вертели головами, беспомощно глядя друг на друга и на нашего куратора, который в этот момент напрягся и успел выкрикнуть, присев у машины:

– Прорыв! Все по местам! Огонь на поражение!

В следующую секунду он неестественно дернулся и рухнул на землю недалеко от борта машины, за которой находилась наша группа. Я инстинктивно повернул голову и увидел, как он пытался что-то крикнуть нам, но из огромной рваной раны на шее фонтаном хлынула алая кровь, и куратор, неестественно дернувшись, распластался на спине. Рука, державшая пистолет-пулемет, разжалась, и оружие свободно выпало на землю. Не вполне осознавая трагичность ситуации, словно загипнотизированный, я повернул голову и увидел, как через пространство, где еще несколько секунд назад было три рубежа оцепления, в нашу сторону бежала группа людей. Это была не беспорядочная толпа из трех десятков обезумевших от страха людей, убегающих от смертельной опасности. Это была единая группа, разделенная на небольшие подгруппы по три-четыре человека, передвигающаяся как единый живой механизм. Мне стало нестерпимо страшно.

Я ощутил себя совершенно беспомощным, слабым, маленьким и никчемным. Два года интенсивной подготовки и жесткого обучения мгновенно испарились. Над пятью перепуганными и застывшими в оцепенении юнцами витала тень смерти, а реальность ее существования подчеркивалась трупами людей, которые я стал различать. Странный хлопок заставил повернуть голову вправо, и страшная картина разлетающейся от попадания разрывной пули головы красивой девушки, в которую тайно была влюблена добрая половина наших мальчишек, тупой животной болью и таким же ужасающим страхом наполнила все мое существо.

Генерал Колодкин Леонард Михайлович на вручении автору докторской степени. 1993 год

Я отшатнулся и сел – это спасло мне жизнь: несколько пуль, чиркнув по крыше машины в том месте, где я только что стоял, унеслись вдаль. Справа и слева от меня трое таких же юнцов с остервенением опустошали магазины своих пистолетов-пулеметов. Короткий приступ ярости и тупой злобы подбросил меня. Я вскочил на ноги, руки сами автоматически перещелкнули предохранитель на автоматический режим. Подняв ствол чуть выше крыши машины, я дал длинную очередь веером в сторону бегущих к нам людей, которые каким-то невообразимым образом с такой дальней дистанции умудрялись выбивать нас одного за другим. Оружие клацнуло и замолкло. Магазин был пуст.