Медленно поднимаю веки, и, хотя в комнате мягкий полумрак, глаза с непривычки слезятся, да и свет режет глаза. За три месяца я уже успел отвыкнуть от ярких красок и света. Понемногу все успокаивается, и я четко вижу все, что меня окружает. Врач изучающе и строго смотрит на меня, а медицинская сестра, голос которой я слышал все эти месяцы, стоит чуть в стороне. Теперь я могу рассмотреть их. Крупный, мускулистый, чуть полноватый мужчина с открытым, добрым лицом и обезоруживающей улыбкой.

– Ну вот, теперь можно еще раз познакомиться. Только теперь очно. – Улыбаясь, он протягивает мне свою крепкую ладонь.

Я с удовольствием пожимаю его руку и перевожу взгляд на медсестру. Ей на вид немногим меньше тридцати лет. Высокая, худощавая и чуть нескладная, она чем-то напоминает царевну Несмеяну из известной русской сказки, которую я еще ребенком видел в Театре юного зрителя. Даже медицинский колпак сидит на ней как подобие короны. Вот только терпение и характер у нее не сказочные, а настоящие. Она чем-то напоминает заботливую старшую сестру, ухаживающую за озорным младшим братишкой. Она чуть смущенно улыбается, подперев рукой щеку, и по-доброму смотрит на меня.

– Ну все! На первый раз хватит, – командует врач, и руки Насти начинают наматывать бинты мне на лицо и голову.

– Потерпи, солдат, каждый день будем понемногу увеличивать время и нагрузку на глаза. А недельки через две просто будешь ходить с затемненными очками, как настоящий агент. – Врач смеется и легко похлопывает меня по плечу.

Мне сейчас очень хорошо. Я остался в живых, я вижу. Я иду на поправку! Я прозрел! Мне обязательно надо выздороветь. В душе нарастает приятная волна радости и волнительного ожидания того момента, когда можно будет совсем избавиться от бинтов. Надо жить дальше, надо вернуться в строй, надо учиться, совершенствуя свое мастерство и тренируя волю. Мне много еще что надо! Но сейчас я точно знаю, что избранный путь не будет столь романтичным и гладким, каким я представлял его себе еще несколько месяцев назад. Главное, уметь жить и возвращаться в строй. «Мастер боя – это мастер жизни», – вспоминаю я изречение одного из моих наставников. Теперь я это представляю чуточку лучше. Это ничего, ведь впереди еще практически вся жизнь, цену которой я только начинаю постигать…

Афганский синдром

Свистят в твоих строчках осколки, —

Кабул, Кандагар, Гиндукуш…

Слова в выражениях колки,

Навыворот раны из душ.

Лихая мужская судьбина

Свела с невеселой бедой,

А Родина, может, любила

Любовью своей неродной.

Но как в сновиденье кошмарном,

Разрушился замок из грез,

А кровь развороченной раны

Товарища била всерьез.

И вместе с остатком дыханья,

Ладонью закрывши глаза,

Ты, как на предсмертном свиданье,

Молчал, и катилась слеза.

Но не было стыдно за слезы

Мужские – их мало у нас,

Разрушились бывшие грезы,

Рассыпались в пыль или грязь.

И, руки в крови обагряя,

Пройдя через сотню горнил,

Ты, чести своей не роняя,

Друзей боевых хоронил.

А метина в центре затылка

У самого честного вдруг?

Цветы и пустая бутылка,

Порочный и замкнутый круг…

Но всё пронеся сквозь проклятья

И ложь, сквозь жлобизм и угар,

Ты вышел, очищенный счастьем,

Вновь сердцем встречая удар.

В развалинах старой системы

Остались и злато, и хлам,

Нувориши, словно гиены,

Кровь с гноем сосут пополам,

Идиллия с прагмой смешалась,

А орден в ладони зажат,

Ничто никому не досталось,

Лишь слава в осколках гранат,

Лишь пули из плоти дрожащей, —

И кровь – как позор из души.

От мысли, в пространстве летящей,

Мы мыслим! Мы живы! Пиши!

06.06.1995

Выстрел Этюд почти по Пушкину

Металл, искрясь, выбрасывая фонтанчики и снопики искр, желто-оранжевой жаркой струей стекал из большого ковша в форму и, мутнея, словно запотевшее в них зеркало, замирал в фиксированном виде. Другие формы медленно двигались по транспортеру, и в них так же медленно остывал металл, замирая, словно из него уходила жизнь, еще недавно бившая в нем ключом. Но это только казалось непосвященным. Застывшая масса приобретала звонкость и жесткость, заложенную в нее еще в домне. Теперь оставалось только ждать, куда отправится каждый из фрагментов застывшего металла и во что воплотит их человеческая мысль.

Его величество выстрел

Оружие. Такого оружия пока ни у кого нет

Катки прокатного стана привычно и монотонно выдавливали из раскаленного до оранжево-красного цвета бруска металла листы именно той толщины, которая соответствовала изощренному замыслу хитроумного человека-творца, так и не раскрывшего до конца своих секретов тому материалу, из которого что-то мастерилось, и чего самому материалу не полагалось знать.

Тяжелые прессы равномерно и как бы нехотя выгибали из пластин разнообразные профили, придавая им вытянутые и несколько обтекаемые формы с какими-то выемками, прорезями, пазами, выступами и другими вариантами изящно-технологичного рисунка.

Фрезы, визгливо подвывая, делали свое дело, жалуясь на невыносимые условия своего существования. Им приходилось резать своих более мягких собратьев, приводя их в желаемый вид. И как бы те ни сопротивлялись, под собственное зудящее визжание фрезы постепенно делали свое дело, снимая стружку с сопротивляющегося собрата и подчиняясь воле более сильного человека.

Оружие. Личные испытания лучше всего

Сверла, злорадно гудя, дырявили своих дальних родственников, радуясь, что им достается самая-самая важная работа, а все остальные только готовят им поле деятельности и без их варварски-надменного гудения не будет достигнуто то, что было задумано демиургом [2] .

Застывший металл должен был ожить в новом качестве: изощренно выделанным деталям предстояло соединиться в нечто целое. Каждая, найдя свое место, постепенно обживется с другими благодаря тщательно вымеренным усилиям чьих-то рук. И вот наконец все части договорились о совместных действиях, и каждая из них готова была заняться своей собственной, только ей доверенной работой.