О боже! Ведь они могут никогда больше не встретиться!
– Вас ожидает карета, запряженная самой быстрой шестеркой коней. Но вначале я должен отдать вам это. – Гриффин полез в карман.
При мысли о деньгах Полине сделалось не по себе, и она вдруг сказала:
– Я не могу их взять.
– Но мы же договорились.
– Да, знаю. Раньше взяла бы, а сейчас… – Она пожала плечами, вспомнив Делакура с пятифунтовой банкнотой. – Не могу, иначе буду чувствовать себя дешевкой.
– Ладно. Но это вы должны взять. – Он достал из кармана монетку и, вложив ей на ладонь, сжал пальцы. – Для Даниэлы. Простите, но пенни у меня не нашлось.
О, Грифф!
– Я жду от вас великих свершений, Полина. – Он прикоснулся к ее щеке. – Окажите мне услугу и ждите того же от меня, ладно? Видит бог, никто другой от меня этого не ждет.
И с этими словами он вернулся в свой блестящий аристократический мир. Полина разжала пальцы и уставилась на золотой соверен у себя на ладони.
«Ох уж эти мне герцоги с их проблемами!..»
Грифф, наблюдая за матерью, которая медленно обходила комнату, разглядывая стены, раскрашенные невообразимыми радугами и гарцующими арабскими скакунами.
– Я хотел тебе рассказать, просто не знал как. Она умерла так быстро, а потом…
Голос его сорвался, и герцогиня молча подняла руку, давая понять, что дальнейшие слова бессмысленны. Ей ли было не знать, что такое страдать тихо, не теряя самообладания, что такое держаться стойко, как подобает герцогине, в любых испытаниях. Он знал, как она воспримет новость о смерти внучки, и потому не хотел ей говорить. Но его мать настоящая герцогиня, и если бы он действительно знал ее, то знал бы и другое: она никогда ничем не выдала бы своих страданий.
Получается, что он совсем не знал свою мать.
Она повернулась к нему, и в глазах ее стояли слезы.
– О, Гриффин, я так переживала за тебя. Я знала, что ты страдаешь, и понимала: причина должна быть серьезной, поскольку выглядел ты ужасно.
Гриффин беспомощно развел руками:
– Прими мои извинения.
Герцогиня вздохнула:
– Я так надеялась, что мне не придется… Никуда не уходи.
Она вышла из комнаты, а когда вернулась – буквально через минуту, – из-под мышки у нее торчало самое уродливое изделие, которое только можно связать на спицах. Это оказалось кашне – Грифф понял, когда она обернула им его шею раз, второй…
В недоумении Гриффин поднял глаза на мать.
– Откуда это?
– Вязанье? Или любовь, которую оно олицетворяет? Я бы предпочла не говорить о вязанье. А что до любви… Так она никогда никуда не исчезала. Даже когда мы о ней не говорили.
Грифф поднялся с табурета и поцеловал мать в щеку.
– Я знаю.
Уже столько лет мать была единственным близким для него человеком, а он – для нее, но Грифф подозревал, что они оба избегали признаваться в этом не только друг другу, но и себе. Их обоих пугало одиночество, и они пытались скрыть свой страх за холодностью, бравадой или иронией.
Она прикоснулась своей маленькой сухой рукой к его щеке.
– Мой дорогой мальчик, мне так жаль.
– Как ты смогла это вынести? Как у тебя хватило сил пережить это трижды?
– Не так стойко, как ты. Кроме того, мне никогда не приходилось нести свое горе в одиночестве. – Герцогиня еще раз обвела взглядом раскрашенные стены. – Горечь утраты всегда была острой. И тут, в сердце, у меня есть комнаты, подобные этой, для каждого из них. Но даже в самые мрачные часы мы с твоим отцом находили успокоение друг в друге. И в тебе.
– Во мне? Господи, я никогда не чувствовал себя достойным называться одним из ваших сыновей, не говоря уже о том, чтобы заменить ушедших.
– Мне больно это слышать. Оглядываясь назад, я понимаю, что нам следовало быть ласковее с тобой, но мы боялись вырастить из тебя неженку, поскольку понимали: ты должен стать сильным, очень сильным. Хотя, будь на то моя воля, я бы не отрывала тебя от груди лет до шестнадцати.
– Ну, это уж слишком! – усмехнулся Грифф. – Слава богу, тебе пришлось усмирить свои порывы.
Мать похлопала его по спине.
– Гриффин, я всегда видела в тебе великодушного, с большим и добрым сердцем человека, но устала ждать, когда и ты увидишь то же, что и я.
– Я хотел стать лучше ради нее. – Гриффин поднял глаза к потолку. – А комнату эту прятал не потому, что стыдился Мэри Анабел, а потому, что стыдился себя самого, своей бессмысленной жизни. Я не хотел, чтобы кто-то видел в дочери лишь ошибку, что совершил ее непутевый отец.
И, как показывает жизнь, ошибку не последнюю.
Тяжело вздохнув, Грифф продолжил:
– Она была права, Полина, насчет наших шансов, но не того считала виноватым. Если общество не хочет принимать, в том нет ее вины. Это все я. Если бы в девушку из народа влюбился какой-то другой представитель высшего света, за коим не числится никаких особых прегрешений, к нему в обществе отнеслись бы куда снисходительнее – по крайней мере его даме сердца дали бы шанс доказать, что она достойна стать одной из них. Но при моем послужном списке такую вот простую девушку сразу запишут либо в куртизанки, либо в жертву извращенной похоти ловеласа. Полина заслуживает лучшего, гораздо лучшего.
– Еще не поздно все изменить, – заметила герцогиня. – Позволь ей приехать сюда, но не на неделю, а на несколько месяцев. Ты займешь свое место в палате лордов, и мы на следующий год вновь попробуем ввести ее в свет. Если действовать терпеливо, осмотрительно и мудро, то со временем…
Он не дал ей договорить:
– Нет. Все решено. Она не хочет этой жизни, и мне трудно ее за это осуждать. Я и сам, по правде говоря, не вижу радости в таком существовании, но теперь я понимаю, что это мой долг. Может статься, девятого герцога Халфорда никогда не будет, но я хочу, чтобы о восьмом осталась добрая память. Ради моей дочери.
– А как же Полина?
Полина, Полина, Полина… Она покинула его всего несколько часов назад, а он уже невыносимо по ней скучал. Всю оставшуюся жизнь ему придется выкарабкиваться из ямы, которую сам себе выкопал.
– Я лишь хочу, чтобы сбылись ее мечты.
Неужели их домик всегда был таким маленьким?
Полина остановилась перед отчим домом, не в силах шагнуть на крыльцо. Гусь Мажор, исполнявший обязанности сторожевого пса, загоготал, увидев ее, и переполошил прочих обитателей птичьего двора.
– Полина? – В окне показалось лицо матери. – Дочка, это ты?
Девушка смахнула со щеки слезу.
– Да, мама, это я. Я вернулась.
Потом на чердаке, служившем им спальней, они с Даниэлой, обнявшись, вволю поплакали, после чего причесали одна другую, заплели косы и приготовили платья для завтрашнего похода в церковь.