– Господин фон Эшенгаген еще не знает, кто ты, дитя мое. Моя внучка – певица.

– Как прозаически ты выражаешься, дедушка! – воскликнула Мариетта, вскакивая; ее хорошенькая фигурка вытянулась во весь рост, и она продолжала с комической торжественностью:

– Перед вами артистка достославного герцогского придворного театра, уже пять месяцев носящая это звание, особа с влиянием и положением; следовательно, шляпу долой!

Артистка придворного театра! Виллибальд буквально содрогнулся при этих роковых словах. Как благовоспитанный сын своей матери, он вполне разделял ее отвращение к «комедиантам». Он невольно сделал три шага назад и с ужасом уставился на особу, сказавшую ему такие страшные слова.

Она громко расхохоталась.

– Ну, такого почтения я не требую! Я позволяю вам оставаться у рояля. Разве Тони не говорила вам, что я поступила на сцену?

– Тони?.. Нет… – растерянно пробормотал Виллибальд. – Но она ждет меня, мне пора в Фюрстенштейн. Я и так слишком долго задержался здесь…

– Очень любезно! Это не особенно лестно для нас, но так как вы жених, то вам, разумеется, нужно спешить к невесте.

– Да, и к моей маме, – сказал Вилли, смутно чувствуя, что здесь ему грозит какая-то опасность, вследствие чего мать казалась ему ангелом-спасителем. – Прошу извинить, но я… я в самом деле… слишком долго задержался здесь…

Он запнулся, вспомнив, что уже говорил эту фразу, стал искать другие слова и, не найдя их, благополучно повторил свою любезность в третий раз.

Мариетта надрывалась от хохота. Доктор вежливо заявил, что не будет дольше удерживать гостя, и попросил засвидетельствовать его почтение лесничему и Тони фон Шонау. Но Виллибальд его почти не слышал; он нашел свою шляпу, отвесил поклон, бормоча слова прощания, и выбежал как ошпаренный. Он знал одно: ему следует уйти как можно скорее. Этот веселый, шаловливый смех Мариетты сводил его с ума.

Когда Фолькмар, проводивший его до двери, вернулся в гостиную, его внучка, задыхаясь от смеха, вытирала слезы, выступившие у нее на глазах.

– Мне кажется, у жениха Тони здесь, – она приложила маленький пальчик ко лбу, – не все дома. То он бежал с чемоданом сзади меня и молчал как рыба, потом, когда я пела, как будто немножко оттаял, а теперь ему вдруг захотелось немедленно убежать, и он помчался в Фюрстенштейн к своей маме, так что я не успела даже передать через него привет его невесте.

Доктор болезненно улыбнулся; он догадался, почему в его госте произошла такая внезапная перемена, и уклончиво ответил:

– Вероятно, молодой человек мало бывал в дамском обществе. Кроме того, он, кажется, до сих пор слушает только свою мать. Но невесте он нравится, а это, в конце концов, главное.

– Да, он красив, даже очень красив, но я думаю, дедушка, что он очень глуп.

Тем временем Виллибальд вихрем добежал до ближайшего угла улицы. Тут он остановился и попытался привести в порядок свои мысли. Прошло немало времени, прежде чем это ему удалось. Он еще раз оглянулся на дом доктора и медленно пошел дальше.

Что сказала бы на это его мать, которая всех «комедиантов» без исключения презирала! И она была права, ведь Вилли на себе испытал, что от этих людей исходит какая-то волшебная сила, что их надо остерегаться!

А что, если этой Мариетте Фолькмар вздумается навестить свою подругу и приехать в Фюрстенштейн? Собственно говоря, Вилли следовало бы прийти в ужас от этой мысли, и он был твердо убежден, что действительно боится. Но в его глазах снова появился странный блеск. Он вдруг представил в гостиной за роялем, за которым недавно сидела его невеста, маленькую, воздушную фигурку девушки, которая, как певчая птичка, наклоняла свою темную кудрявую головку то в одну, то в другую сторону, а гром «Марша янычар» превратился в мягкие звуки старинной песни, сквозь которые прорывался серебристый смех, звучавший тоже как музыка.

Все это было ужасно, потому что она поступила на сцену. Регина фон Эшенгаген не раз говорила об этом, а Виллибальд был слишком хорошим сыном, чтобы не считать мать оракулом. И все-таки он прошептал, глубоко вздохнув:

– О, как жаль! Как сильно жаль!

Глава 9

Приблизительно на половине пути между Фюрстенштейном и Родеком, в самой высокой части лесистых гор, находилась гора Гохберг, часто посещаемое место, славившееся превосходным видом, открывавшимся с нее. Древняя каменная башня на ее вершине (последний остаток развалин некогда стоявшего здесь замка) была немного подремонтирована для посетителей, а у ее подножия приютилась маленькая гостиница; в летние месяцы она принимала многочисленных приезжих из окрестностей; чужестранцы же редко забирались в эти малоизвестные лесистые горы и долины…

Осенью это место вообще мало посещалось, но сегодня прекрасная погода выманила на прогулку несколько человек; полчаса тому назад сюда приехали верхом два господина в сопровождении грума, а только что к гостинице подъехал экипаж с новыми гостями.

Двое приехавших раньше мужчин стояли на верхней площадке башни, и младший с увлечением показывал товарищу привлекшие его внимание уголки.

– Наш Гохберг славится прекрасными видами, – сказал он. – Мне непременно хотелось показать тебе их, Гартмут. Не правда ли, это безграничное зеленое море леса представляет несравненное зрелище?

Гартмут не ответил, вооружившись биноклем, он, казалось, искал какое-то место.

– Где же Фюрстенштейн? – спросил он. – А, вот он! Кажется, это очень величественное древнее здание.

– Да, замок стоит посмотреть, – заметил принц Адельсберг. – Впрочем, ты хорошо сделал, что остался дома третьего дня; во время этого визита я безбожно скучал.

– Да? Но ведь ты, кажется, большой приятель лесничего.

– Я люблю с ним поболтать, но его не было дома, он вернулся только незадолго до моего отъезда. Его сына сейчас нет в Фюрстенштейне, он кончает курсы в лесном институте, и мне пришлось беседовать только с Антонией фон Шонау, но это «удовольствие» оказалось далеко не из приятных! Она хорошо разбирается в хозяйстве, и других добродетелей у нее сколько угодно, но ума что-то не видно. Я прилагал все усилия, чтобы поддерживать разговор, и в награду имел честь познакомиться с ее женихом, настоящим, чистокровным деревенским дворянчиком, и его энергичной мамашей, командующей и сынком, и своей будущей невесткой. Мы вели необыкновенно остроумный разговор и наконец стали обсуждать культуру репы, и я был посвящен во все ее тайны. Я почувствовал себя по-человечески только тогда, когда вернулся лесничий со своим шурином Вальмоденом.

Роянов все еще смотрел в бинокль на Фюрстенштейн и, по-видимому, слушал совершенно равнодушно. Он повторил вопросительным тоном:

– Вальмоденом?

– Это новый прусский посланник при нашем дворе. Настоящий дипломат, важный, холодный, застегнутый на все пуговицы, но, впрочем, приятный господин. Ее превосходительство, его супруга, не изволили показаться, но я стоически перенес это, ведь если супруг убелен сединами, то эта дама, должно быть, тоже преклонного возраста.