– Ваше превосходительство, депеша! – осмелился вполголоса напомнить один из адъютантов, не более других понимавший, что это значит.
Этих слов было достаточно, чтобы заставить Фалькенрида опомниться. Он быстро распечатал и прочитал депешу; это снова был солдат, не знающий ничего, кроме долга…
Громким, уверенным тоном он отдал приказание. Офицеры полетели во все стороны, раздалась команда, послышались звуки сигналов, и через несколько минут отряды войск, поднимавшиеся к цитадели, уже остановились, так же как и выступавший гарнизон. В крепости забили тревогу. Ни свои, ни неприятели не знали, что это означает. Казалось, будто победители снова хотят оставить только что завоеванную позицию. Но приказания, как обычно, выполнялись быстро и точно; несмотря на поспешность, войска двигались в полном порядке и повернули обратно в город.
Фалькенрид оставался на площади, распоряжаясь, принимая донесения, наблюдая и руководя. Однако он нашел минуту, чтобы обратиться к сыну, которому до сих пор ничем не дал понять, что узнал его.
– Ты в крови… пусть тебя перевяжут.
Гартмут отрицательно мотнул головой:
– После. Сначала я хочу увидеть, что войска спасены.
Его поддерживало страшное возбуждение; он все еще твердо стоял на ногах и с лихорадочным напряжением следил за движением войск. Фалькенрид взглянул на него и спросил:
– Как тебе удалось пробраться сюда?
– Через горы.
– Через горы? Но ведь перевалы заняты неприятелем?
– Да… заняты.
– И ты все-таки выбрал этот путь?
– Это было необходимо, иначе я не успел бы вовремя. Я выехал только вчера вечером.
– Да ведь это настоящий подвиг! Как вам это удалось? – воскликнул один из старших офицеров, только что подскакавший с рапортом и слышавший последние слова.
Гартмут не ответил и медленно поднял глаза на отца. Теперь он уже не боялся взгляда, так долго его пугавшего. Он прочел в нем свое прощение.
Но и величайшая сила воли имеет свой предел, и энергия человека, ценой невероятных усилий совершившего подвиг, наконец истощилась. Последнее, что видел Гартмут, было лицо отца. Кровавый туман застлал его глаза; он почувствовал, как что-то горячее и влажное заструилось по его лбу, и погрузился в темноту.
В эту минуту прозвучал взрыв, и весь город вздрогнул. Крепость, очертания которой только что резко и отчетливо выделялись на голубом небе, вдруг превратилась в кратер, извергающий пламя; точно ад вырвался из рухнувших стен, каменные глыбы взлетели высоко в воздух и дождем стремительно посыпались на землю; в то же время к небу взвились огненные языки, и среди черного дыма из исполинских развалин поднялся могучий столб пламени.
Если бы Гартмут опоздал на несколько минут, все было бы кончено, хотя и сейчас все-таки без жертв не обошлось; люди, находившиеся поблизости от крепости, были убиты или тяжело ранены, но все же по сравнению с тем неисчислимым бедствием, которое могло произойти, если бы известие опоздало, потери были незначительными. Генерал с его штабом и почти все войска были спасены.
Фалькенрид с обычной распорядительностью и энергией тотчас принял меры, которых требовала ужасная катастрофа; он везде поспевал, и своим влиянием и собственным примером ему удалось восстановить спокойствие в полках, захваченных врасплох изменой в самый разгар торжества победы. Лишь тогда, когда с обязанностями начальника было покончено, в свои права вступил отец.
Когда Гартмут упал, его перенесли в один из ближайших домов, и он лежал все еще без сознания. Он не видел и не слышал отца, стоявшего с доктором у его постели; обморок был глубоким и продолжительным. Фалькенрид некоторое время молча смотрел на его бледное лицо с закрытыми глазами, потом обратился к доктору:
– Так вы не считаете рану смертельной?
– Сама по себе рана несмертельна, но чрезмерное напряжение при такой скачке, большая потеря крови, ночной холод… я боюсь, ваше превосходительство, что вы должны приготовиться к худшему.
– Я готов, – ответил Фалькенрид.
Он опустился на колени у постели и поцеловал сына, которого нашел, может быть, только для того, чтобы снова потерять; две горячие слезы скатились на мертвенно-бледное лицо Гартмута.
Но отец не мог позволить себе долго оставаться около сына – он был на службе. Через несколько минут он поднялся, еще раз попросил доктора сделать все возможное для спасения сына и ушел.
На площади штаб генерала и часть офицеров ждали командующего. Они знали, что он возле раненого, прибывшего с известием; никто не знал его, но распространились слухи, что он приехал через горы, занятые неприятелем, проявив чудеса храбрости. Поэтому, когда генерал наконец появился, его обступили и засыпали вопросами.
Фалькенрид был серьезен, но угрюмое выражение, которым всегда отличалось его лицо, исчезло. Его глаза еще влажно блестели, но он твердо и четко ответил:
– Да, господа, он тяжело ранен. Рискуя жизнью, он спас всех нас, и может случиться, что это последний его день, но он исполнил свой долг как человек и как солдат. Если же вы хотите знать его имя, то это мой сын – Гартмут фон Фалькенрид.
Мирным и уютным казался господский дом в Бургсдорфе под лучами яркого солнца. Недавно приехал его хозяин, отсутствовавший почти год и теперь, по окончании войны, вернувшийся домой к молодой жене.
Большое поместье с его обширным хозяйством не пострадало от его долгого отсутствия, потому что оставалось под надежным присмотром. Мать владельца вступила в свои прежние права и, как всегда, занималась всеми делами до возвращения сына; теперь она торжественно передала их ему и, несмотря на все его просьбы и уговоры, решила покинуть Бургсдорф и переселиться в город.
Регина стояла на террасе и разговаривала со стоявшим рядом Виллибальдом.
– Так ты хочешь строиться? – спросила она. – Я так и думала. Разумеется, старый, некрасивый дом, в котором мы с твоим отцом прожили столько лет, недостаточно хорош для твоей маленькой принцессы, ее надо окружить блеском. Что ж! Деньги у тебя есть, ты можешь позволить себе такую затею. Меня это, слава богу, больше не касается.
– Не притворяйся такой ворчуньей, мама! – смеясь, сказал Виллибальд. – Послушать тебя, так подумаешь, что нет свекрови хуже, чем ты, а между тем ты очень балуешь ее.
– Ну да, иной раз и на старости лет приятно бывает поиграть с хорошенькой куколкой, – сухо возразила Регина, – а твоя жена именно такая миленькая куколка, с которой только и можно что играть. Не воображай, что из нее когда-нибудь выйдет порядочная хозяйка; я с первой же минуты убедилась в этом, а потому и не подпускала ее к хозяйству.
– И прекрасно сделала, – заметил Виллибальд. – Работать и вести хозяйство – это мое дело; моей Мариетте это ни к чему. Поверь мне, мама, совсем иначе живется и работается, когда такая прелестная птичка своим щебетаньем вливает в душу бодрость и охоту трудиться.