– Не надо, Иван Григорьевич. Я за тридцать сребреников не продаюсь.
– Ишь ты… Гордая, значит. Я слышал, ты в положении?
– Да.
– И…что думаешь делать?
– Ничего. Абсолютно ничего. Пусть все идет, как идет.
– Что ж, тоже вариант… Твой выбор, тебе решать. Дети – это замечательно, знаешь, в любых обстоятельствах… Ладно, надоел я тебе своим брюзжанием, понимаю.
– Можно, я пойду, Иван Григорьевич?
– Иди. Да и мне работать надо. Не заслужил я отдыха, не заслужил… Эх, а как бы славно было… Я на пенсию, Паша на мое место… Ладно, еще раз прости меня, Кать. Иди…
Слезы она при Маркелове сдержала, зато потом плакала долго, закрывшись в кабинете. И по улице шла с опухшим красным лицом.
Вечером Леня привел Никитку, сел на кухне, глядя на нее внимательно.
– Опять плакала, да?
– Не надо, Лень… Чаю хочешь? У меня свежий кекс с изюмом есть.
– Давай…
Он улыбнулся, снова поднял на нее грустные глаза рыцаря Дон Кихота. Катя отвернулась – зачем он так внимательно смотрит? Не дай бог, собирается в душу залезть…
Нет, Леня очень хороший, конечно. Тихий и добрый человек. Но… Это ж не мужчина в конечном итоге, это серая тень мужчины. Бледный, худой, некрасивый… На таких мужчин женщины никогда не обращают внимания. Острая на язычок Ольга метко его назвала – Дон Кихот… Рыцарь печального образа. Точнее и не скажешь. Особенно если в Дульсинеях представить его блаженную Надю.
– Лень… Давно хочу с тобой на одну щекотливую тему поговорить, да все как-то… Не соберусь. Может, мне смелости не хватает…
– Это ты о Наде, наверное? То есть о ее странностях?
– Ну, в общем… А ты тоже заметил, да? Это болезненное стремление к чистоте… Похоже на манию, Лень. Надо что-то с этим делать, по-моему.
– А что с этим сделаешь? Уже ничего не сделаешь, Кать…
– В смысле? Чего ты так, а?
– Как?
– Ну… Очень уж пессимистично настроен!
– Я не настроен. Я давно уже все знаю. Только я не думал, что проблема уже в глаза бросается. Да, это очень плохо, если бросается… Это просто ужасно, Кать… Я думал, есть еще время…
Катя села на стул, глянула Лене в глаза.
– Она что… Она и впрямь больна, да?
– Да, Кать, больна. Я год назад возил ее в область, показывал психиатрам.
– И… что?
– Да ничего хорошего. Сказали, ничем помочь не могут, это необратимый процесс. А дальше будет еще хуже. Сказали, надо приспосабливаться как-то.
– Нет, что значит приспосабливаться? Странные какие! А госпитализировать? А лечить?
– Да бесполезно, Кать. Объясняю же, это лечению не поддается, можно только хуже сделать. Такая форма расстройства особенная, медленно прогрессирующая. Да ты не бойся, Надя не опасна в социальном смысле и никогда опасной не будет… Просто… А в общем, не бери в голову. Это уж мой крест, мне его нести. А ты не говори никому, ладно? Никто ведь в больнице еще не заметил… Пусть она пока работает. Это уж потом, когда нельзя будет скрыть…
– Нет, нет, Леня, я никому не скажу!
– Спасибо, Кать… Да, пусть пока будет все как есть. Пока Танюшка маленькая. А то ведь знаешь, какие сейчас дети… В школу пойдет, а там засмеют. Клеймо поставят – мать сумасшедшая.
– Лень… А потом-то что? Ну, когда…
– Да ничего. Говорю же, мой крест. Будем жить, как получится. Я сильный, я и тебе буду помогать, чем смогу… Так, по-соседски, и выживем, и детей поднимем. Ничего, Кать, прорвемся… Ты мне чаю-то нальешь, нет? Что-то в горле совсем пересохло…
– Да, Лень, сейчас, сейчас… Конечно… Конечно, мы прорвемся, Лень…
Они молча пили чай, глядели в окно. Было слышно, как тихо возится в своей комнате Никитка. Подул ветер, бросил в окно тополиные листья, не успевшие дозреть до сентябрьского благородства, жухлые от первых заморозков. Какая-то неправильная выпала нынче осень, совсем не праздничная. Что у людей, что у природы. Холодная, неуютная.
– К тебе гости, Кать… – мотнул головой в сторону окна Леня, указывая на идущую по двору Ольгу. – Ладно, я пойду… Не буду мешать.
– Ты нам не помешаешь, Лень.
– Ну, все равно… Так мы договорились, да? Ты пока никому… Тем более, Ольге…
– Конечно! Можешь даже не думать, Лень!
– Спасибо…
Леня вышел, вежливо придержал дверь для Ольги. Та улыбнулась ему снисходительно. А глядя в окно в его печальную спину, проговорила вдруг с раздражением:
– Смотреть противно, мямля, а не мужик! И чего этот несчастный к тебе повадился, Кать? Неужели от Надьки по-тихому отделаться хочет?
– Оль, прекрати. У тебя, как всегда, больная фантазия.
– Не скажи… У этих с виду смиренных о-го-го какие черти в тихих омутах наплясывают. Я знаю, что говорю.
– Все-то ты знаешь…
– Да, я все знаю. И даже про твое интересное положение знаю, между прочим. Чего сама-то мне не сказала? Я аж обалдела, когда узнала…
– А чего обалдела-то? Подумаешь, обыкновенное бабье положение!
– Ну, это смотря для кого… Для тебя, например, совсем не обыкновенное. Неужели рожать будешь?
– Буду.
– Назло Романову, что ли?
– Да. Назло Романову. Пусть так – назло…
– Тогда ты полная идиотка, Кать. Просто полнейшая. Ну что ты ему докажешь, что?
– Ничего я не собираюсь доказывать. Просто… Пусть знает и пусть мучается.
– А, вон в чем дело… Я об твою дверь насмерть разобьюсь, пусть тебе хуже будет, да? Нет, все– таки странная ты, Кать… Ну, разобьешься ты, ну, помрешь. А ему все равно. И что ты доказала? Нет, не понимаю тебя, хоть убей. Тем более, ты его и не любила вроде…
– Да откуда ты знаешь, любила я его или нет?!
– Потому что так не любят, как ты. Потому что он для тебя не любимым мужчиной был, а просто стеной. В твоем воображении выстроенной стеной. Я его слепила из того, что было, ага? Что построила, то и присвоила? Нет, Кать… Романов не может быть просто стеной, он из другого теста сделан. Ему надо все время ощущать себя живым и любимым организмом… Любимым, понимаешь?
– А ты и про Павла все знаешь, да? Может, ты профессией ошиблась, Оль, и тебе не эритроциты в крови надо считать, а человеческую душеньку в микроскоп рассматривать? Чего ты лезешь вечно со своими дурацкими выводами?
– Они не дурацкие, Кать. В том-то и дело, что они не дурацкие.
– Да? А ты откуда знаешь? Ты ведь, насколько я понимаю, ни с кем и никогда рядом не жила. Ты даже не знаешь, каково это, жить с мужчиной рядом изо дня в день. Не знаешь, а меня учишь! Ты сама-то любила кого-нибудь, а? Умная какая! Да любовь в семейной жизни вообще дело десятое, к твоему сведению!