«На рассвете 4 сентября наш полк должен был внезапно форсировать р. Дресвятицу и сбить противника, окопавшегося на противоположном берегу реки. Река Дресвятица была неширока, но многоводна, с узким и глубоким руслом и чрезвычайно топкими берегами, что делало ее почти непроходимой. Во всяком случае, не представлялось возможным найти брод. Ил и глина на берегу буквально засасывали ноги…».
Генерал запрокинул голову на покрытую пледом спинку кресла и, закрыв глаза, возродил в памяти и речные берега, и сцену переправы, после которой его сотня в пешем строю ринулась на окопы противника. Почему-то именно это множество раз снилось ему, заставляя вновь и вновь мысленно возвращаться к водам той польской речушки.
«Только начала алеть утренняя заря, – вернулся Жуковский к той части фронтовых записей атамана Семёнова, что касалась лично его, – полк двинулся вперёд, имея в авангарде одну сотню… Сотник Жуковский, под прикрытием темноты разобрав какой-то сарай невдалеке от реки и устроив из досок импровизированную переправу, молниеносно перебросил сотню через реку и атаковал немецкую пехоту в окопах, совершенно для неё неожиданно.
Стремительность и внезапность атаки горстки забайкальцев во главе с доблестным сотником Жуковским вызвали поспешный отход противника на вторую линию укреплений, где он был немедленно атакован переправившимися тем временем через реку остальными сотнями нашего полка, поддержанными спешенными приморцами. Одновременно уссурийцы атаковали фольварк Столповчина и овладели им, выбив противника… Не будучи поддержаны ни пехотой, ни остальной конницей, полки наши остановились на достигнутых рубежах, где оставались в течение трех дней. Развития успеха с нашей стороны не последовало вследствие непонятной пассивности штаба генерала Орановского».
Гость положил книжку на низенький плетеный столик, подошел к перилам галереи и окинул взглядом ту часть сада, в которой резвились, перебрасываясь тряпичным мячиком, дочери атамана – двадцатилетняя Татьяна, которую в семье обычно называли Татой, и пятнадцатилетняя Елизавета, или Лиля, которую с раннего детства все называли Рирей. Просто так её называла японка-кормилица, поскольку в японском языке звука «л» не существует.
Жуковский, не имевший своей семьи и давно прижившийся в доме атамана на правах давнего сослуживца и фронтового друга, привязался к этим девчушкам, как к своим родным. И, конечно, радовался любому проявлению взаимности с их стороны. Вот и сейчас он с отцовской умиленностью наблюдал за их игрой, уже в десятый раз отмечая про себя, что Тата пошла в атамана – крепкая, плечистая казачка, скуластая и русоволосая, а Елизавета с каждым годом все больше становилась похожей на своего истинного отца, ненаследного японского принца, премьер-министра Фузимаро Коноэ…
Генерал-майор помнил, сколько боли и переживаний доставила главкому неприкрытая, публичная измена его жены Елены Викторовны с принцем, случившаяся осенью двадцать восьмого года. Адюльтер этот ровно через год привел к разводу. До неприличия разбогатевшая на подарках принца атаманша, ранее дочь священника, на разрыв согласилась с такой радостью, словно вырывалась на волю из тюремного заточения. Бросив детей, в том числе и крошечную Лизу, на попечение своих родителей, она уехала в Европу, чтобы предаться такому разгулу, который лихому атаману и не снился.
Где только ни блистала потом «атаманша Семёнова»: в салонах Парижа, Мадрида, Берлина, Копенгагена… Пока наконец не вышла замуж за богатого германского ученого, биолога Эриха Хайде. По воле судьбы его вскоре направили на работу в Южный Китай, в Кантон, где Елена Викторовна также вела жизнь безбедную и кутёжную…
На полевом аэродроме, расположенном неподалеку от Харбина, самолет с группой захвата появился уже на закате дня.
– Майор Петраков, – рослый сорокалетний офицер парашютных войск представился полковнику из разведотдела штаба Забайкальского фронта. – Со мной – капитан Ойконов и лейтенант Минаши.
Полковник Жолдак присмотрелся к лицам прибывших и, отметив их азиатские черты, одобрительно кивнул.
– Я так понимаю, кто-то владеет китайским? – обратился он к майору.
– Капитан Ойконов. Пять десантирований в тыл врага, два ранения и семь наград.
– Отец бурят, мать маньчжурка, – объяснил сам капитан, понимая, что полковника сейчас больше интересует его знание китайского языка и обычаев, а не заслуги и награды. Как и лейтенант, кроме пистолета он был вооружен автоматом и гранатами, словно прямо отсюда, с аэродрома, должен был идти в бой. – Кстати, родом из Забайкалья, земляк атамана Семёнова.
– И чуть ли не родственник, – то ли в шутку, то ли всерьез уточнил майор. – Ну а что касается лейтенанта Минаши, тут все ясно: сахалинец, почти из самураев.
– Вот именно, «почти», – подтвердил лейтенант.
Приземистый, не в меру широкоплечий, он стоял, широко расставив ноги и растопырив полусогнутые руки, в позе борца на татами. Два глубоких шрама – на левой щеке и подбородке – проступали, как две бойцовские отметины.
– Владеет японским, а также приемами дзю-до, джиу-джитсу и еще чем-то там.
– Что, и читать по-японски способен? – поинтересовался седовласый полковник, не обращая особого внимания на медали.
– Ну, с этим не все так просто, воспитывался-то я в русской семье, учился в русской школе. Тем не менее около трехсот иероглифов одолел.
– Неужели около трехсот?! – искренне поразился полковник. – Господи, чтоб меня стреляли, я бы и трех не одолел. У нас вон каких-то там тридцать букв – не иероглифов, а всего лишь букв, – и то полно безграмотных. Но такие хлопцы нам нужны. Ой, как нам нужны сейчас такие вот: чтобы и проверенные, и на этих самых закорючках ихних не сплоховали. Тут у нас пленные, документов всяких куча, а переводчиков толковых не хватает.
– Э-э, товарищ полковник, у нас в Маньчжурии своё задание, – напомнил ему майор. – Причем особое, по личному приказу Самого.
– Но я же не сей минут, я ж в перспективе, – успокоил его Жолдак, провожая группу к трофейному японскому грузовичку, под брезентовым покрытием которого виднелась еще и войлочная подстёжка, для утепления. – Вернетесь из рейда, сей минут и поговорим.
Окрестный пейзаж майору показался унылым: лоскутки выжженной степной равнины, охваченные невысокими, безлесыми возвышенностями. Между ними кое-где виднелись убогие хижины да ночные загоны для скота. Никаких особых отметин войны здесь не наблюдалось. Разве что на вершине одной из сопок майор успел заметить развороченный снарядом то ди дот, то ли наблюдательный пункт. Ни тебе заброшенных окопов, ни скопления выведенной из строя, или попросту оставленной в прифронтовой полосе техники… Словом, ничего такого, что обычно бросалось в глаза на освобожденных от врага территориях германского фронта.
– Не думал, что японцы станут так драпать, – словно бы вычитал его мысли капитан Ойконов, доселе задумчиво сидевший напротив него, у заднего борта. – Самураи как-никак.
– Просто нашему солдату все равно – что эсэсовцы, что самураи. Квантунцы эти самые до сих пор с кем воевали? С китайцами да индокитайцами, ну, еще с монголами, у которых ни современных армий, ни техники. А мы – вон через какую войну прошли.