В эту минуту в конце коридора показалась Гизела.
Опасаясь, что князь на обратном пути пройдет другим ходом, она поднялась по лестнице, решившись ждать князя в коридоре, поскольку была совершенно уверена, что ей уже не удастся приблизиться к нему, если он вернется в бальную залу.
Вид падчерицы как бы возвратил сознание министру; лицо его приняло насмешливое выражение, на губах появилась презрительная улыбка.
– Тебя точно кто позвал, мое сокровище!.. Войди, войди туда! – вскричал он, указывая пальцем через плечо на только что оставленную им комнату. – Милочка, ты ненавидела меня от всего твоего сердца, со всей силой твоей непокорной души – я знаю это, и теперь, когда дороги наши расходятся навсегда, я не могу отказать себе в удовольствии объявить со своей стороны и тебе, что антипатия была обоюдная… Жалкое, упрямое созданьице, оставленное мне графиней Фельдерн, было для меня предметом отвращения – мне было противно прикасаться к этому маленькому, тщедушному ребенку, которого называли «моей дочерью»… Итак, мы квиты! А теперь иди туда и скажи: «Мой милый папа во что бы то ни стало захотел упрятать меня в монастырь, потому что польстился на мое наследство!» Я говорю тебе, это произведет поразительный эффект, – и он защелкал пальцами в воздухе, как безумный. – И все твои остроумные аргументы против монастырской жизни были совершенно излишни – мы могли бы избавить себя от труда спорить о том, что нам не принадлежало, графиня Штурм, другой роковым образом порешил наш спор!.. Ха, ха, ха, а я-то думал, что увижу под монашеским покрывалом последнюю из блестящих Фельдернов!.. Теперь ты можешь обойтись без варки супа для бедных. Можешь бегать себе по полям и лугам, услаждая жизнь свою идиллией, и сохранить над головой своей изрядный клочок неба, в Аренсберге ты отряхнешь только прах с ног своих, что через несколько минут также намерен сделать и его превосходительство министр!
Он остановился с помутившимся взором, как бы теперь лишь впервые осознав весь ужас своего будущего со всем его неизгладимым позором; между тем Гизела, безмолвная от испуга, отошла в сторону и опустилась на подоконник.
– Ха, ха, и все это рухнуло, все, все… – простонал он. – И крестьяне с их оброками, и леса с дичью, и карпы в прудах – все, все снова перейдет в руки княжеского дома!.. Все это тебе, конечно, нипочем, не правда ли, малютка? Ты будешь довольна, если тебе оставят кружку молока да кусок черного хлеба… Но она, она, схороненная там с распятием, которое вложили в ее белые руки, прекрасная, возвышенная, святая бабушка – ха, ха, ха! Прекрасной Елене, которая как раз очутится на Блоксберге, понадобилось распятие!.. Если бы она могла проснуться и увидеть эту жалкую бумажонку! Она растерзала бы ее зубами и швырнула бы ее на пол, бросив в лицо всем, так же как и я, свое проклятие!..
И, дико захохотав, он пошел далее и начал спускаться с лестницы.
Хохот этот, вероятно, услышан был и в салоне с фиолетовыми занавесами. Дверь отворилась, и на пороге показался князь.
Министра уже не было; прислонившись головой к косяку окна, Гизела с ужасом смотрела вслед ушедшему.
Князь тихими шагами приблизился к ней и положил руку на ее плечо. Необычайная строгость лежала на его худощавом лице; казалось, в эти полчаса он состарился на пятнадцать лет.
– Войдите сюда, графиня Штурм, – сказал он любезно, хотя и без той доброты, с которой обращался к ней до того времени.
Гизела неверными шагами последовала за князем в салон.
– Вы желали говорить со мной без свидетелей, не правда ли, графиня? – спросил его светлость, давая знак португальцу удалиться в другую комнату.
– Нет, нет!.. – вскричала Гизела, с поспешностью протягивая руку к уходившему, как бы желая удержать его. – И он должен услышать, как я виновна, и он должен видеть мое раскаяние!
Португалец остановился у дверей, между тем как девушка старалась совладать со своим волнением.
– Поведение мое сегодня вечером дало понять, что я знала о преступлении моей бабушки, – сказала она задыхающимся голосом, опустив голову. – Я имела смелость, с сознанием вины, смотреть в лицо вашей светлости, находила мужество болтать с вами о пустяках, в то время как язык мой только и желал сказать вам: «Вас обокрали самым постыдным образом!..» Я знаю, что утайщик тот же вор, но, ваша светлость, – вскричала она, поднимая на него свой затуманенный слезами взор, – меня может извинить лишь одно – я всегда была заброшенным, не знавшим любви существом, которое при всем своем богатстве не имело ничего, кроме воспоминания о своей бабушке!
– Бедное дитя, никто вас не осудит, – сказал князь, расстроенный ее слезами. – Но кто мог решиться рассказать вам об этом деле? Вы были тогда ребенком и не могли…
– Я узнала об этой тайне несколько часов тому назад, – прервала его Гизела. – Министр, – язык ее не повернулся назвать иначе отчима, – до начала праздника сообщил мне это… Зачем он сказал мне эту тайну, я не знала. Теперь мне стала ясна причина. Но я не буду просить вашу светлость позволить мне умолчать о ней… Я думала, что обязана была спасти имя Фельдерн, и если решительно отказалась поступить так, как мне повелел барон Флери, то, во всяком случае, часть его идеи была в том, что я намерена была сделать: я на всю жизнь хотела запереться в Грейнсфельде.
– Барон Флери хотел сделать вас монахиней, не правда ли, графиня? – спросил князь. Гизела молчала.
– Эгоист! – проговорил князь сквозь зубы. – Нет-нет, вы не будете заживо погребены в Грейнсфельде, – сказал он милостиво, опуская свою руку на плечо девушки. – Бедное, бедное дитя, теперь я знаю, почему во что бы то ни стало хотели представить вас больной. Вы окружены были изменническими душами, которые пытались умертвить вашу душу и тело… Но теперь вы узнаете, что значит молодость и здоровье, – вы будете выезжать в свет и веселиться!
Он взял ее за руку и повел к двери.
– Сегодня уезжайте в ваш Грейнсфельд – ибо здесь пребывание ваше не…
– Ваша светлость, – прервала она его решительно, останавливаясь у порога, – я пришла сюда не единственно для того, чтобы сделать признание…
– Да?
– Княжеский дом уже так много потерь понес через похищенное наследство. Я единственная наследница графини Фельдерн, и моя священная обязанность употребить все силы, чтобы загладить совершенное ею преступление: возьмите все, что она мне оставила.
– О, моя милая маленькая графиня, – перебил ее князь, улыбаясь. – Вы серьезно думаете, что я в состоянии взять с вас контрибуцию и заставить каяться в поступках вашей бабушки?.. Слушайте же, милостивый государь, – обратился он к португальцу, – то, что вы мне открыли, нанесло мне глубокую рану – вы положили секиру у корней дворянства, – но слова этой милой девушки примиряют меня с ним снова. В моих глазах дворянство спасено этими словами!
– Мысль, высказанная только что графиней, очень близка к той, – возразил португалец спокойно, – которую лелеял также фон Эшенбах. Взамен доходов, которых, вследствие поддерживаемого им обмана, лишен был в продолжение многих лет княжеский дом, он отказал вашей светлости четыреста тысяч талеров.