В морском походе иногда бывает не до развлечений, но чаще свободные от вахты офицеры не знают, чем себя занять. Затеваются долгие споры, чуть ли не теологические; у нас одно время любимым был вопрос, что первично, курица или яйцо. Жаль, что никто не догадался записать страстных речей в пользу курицы или в пользу яйца. Они посрамили бы самих изобретателей риторики Эмпедокла и Протагора из Абдеры. Слушая наших пылких философов, казалось, что каждый способен написать книгу не хуже «Риторики» Аристотелевой.
Так вот, моя ночная прогулка некоторым образом соответствовала тому спору. Я сам не знал, что в ней первично: желал ли я просто размять ноги и выбраться из сырого погреба и для того придумал себе наблюдение за театральными окнами, или же действительно собирался что-то обнаружить и потому отправился на прогулку.
Меня немного смущала та быстрота, с которой мусью Луи, промчавшись через театр, выскочил наружу. Я сомневался, что между черным и парадным входом был прямой и хорошо освещенный коридор, по крайней мере сам я, посещая в мирное время «Мюссе», его что-то не замечал. К тому же за французом гнались, хватая его за руки и за плечи, Артамон и Сурок, а он как-то уворачивался. Если бы он пробежал прямо, пусть даже в темноте, и, велев Фрицу отворить дверь, мгновенно оказался на Большой Королевской, то мои родственники вылетели бы вслед за ним. Стало быть, он воспользовался своим знанием закулисных лабиринтов. Я в театре бывал, и более того – живя в трех шагах от него, умудрялся туда опаздывать. Поэтому я знал, что за две-три минуты из-за сцены до входа не добежать. Была во всем этом какая-то неувязка, но я не мог понять, какая. Я просто чувствовал несовпадение обстоятельств.
Подходя к углу Малярной и Большой Королевской, я замедлил шаг и очень внимательно посмотрел по сторонам.
После приключения с селерифером Вейде мог поставить возле дома какого-нибудь ночного караульщика, которому велено выслеживать не меня одного, а всех троих. Статочно, и приметы ему частный пристав дал – уж Артамона-то он наверняка запомнил по росту и богатырской стати!
Оказавшись на перекрестке, я поглядел направо. Малярная улица была пуста, два фонаря хорошо ее освещали, что, впрочем, не означало подлинного безлюдья, караульщик мог сидеть на ступенях чьего-то крыльца, прижавшись к стене, прятаться за выступом или вообще выглядывать из раскрытого подвального окна. Я посмотрел налево, туда, где достопамятной ночью обнаружил стоящего мусью Луи. И тут же, отшатнувшись, попятился – там стоял человек в долгополом одеянии и круглой французской шляпе.
Спрятавшись за углом, я старался понять: может ли это быть полицейский соглядатай? Оттуда, где он обретался, Малярная улица просматривалась едва ли не из конца в конец, что удобно для наблюдателя. Опять же, он укрывал лицо – в маске он, что ли, был?..
До меня не сразу дошло, что этот человек стоял ко мне спиной. Я ведь и видел его всего одно мгновение.
Вряд ли служащий господина Вейде станет вести наблюдение, глядя в противоположную сторону. Таких гениев, у которых глаза на затылке, рижская полиция, кажется, не держала. Однако человек, слоняющийся поблизости от Малярной улицы и от немецкого театра с его странными постояльцами, в любом случае был мне подозрителен. Я решил сделать небольшой круг и зайти на Малярную со стороны Большой Кузнечной.
Хожу я быстро, расстояния в Риге невелики, и я оказался в том месте, где Малярная утыкается в Большую Кузнечную, очень скоро.
Мой загадочный лазутчик в длинном одеянии (в коем я наконец-то признал гаррик с многоярусным воротником) переместился поближе к моему дому. Он шел медленно, разглядывая стены, окна и двери, насколько позволяло слабое освещение. Оказавшись перед моей приметной дверью, он постоял несколько и, взойдя по двум ступенькам, постучал.
Тут от стены противоположного дома отлепились две фигуры. Они прятались за выступом. Дома в Риге хоть и старались строить по линеечке, но старые здания стояли криво, которое выдавалось вперед, другое отступало назад настолько, что можно было установить у входа каменную скамью, совершенно не мешавшую прохожим.
Ночного посетителя в длинном гаррике схватили сразу с двух сторон. И он закричал.
Это был женский крик!
Еще не поняв умом, но неким шестым чувством догадавшись, кто это может быть, я побежал на выручку.
Я по внутренней своей сути не боец. Боец у нас Артамон – ему только дай волю. Драться умеет и Сурок. Они намедни хвалились, что переняли у англичан какие-то удары их кулачного боя, нарекаемого бокс. Я ни у кого и ничего не перенимал. Весь мой боевой опыт – это беспорядочная стрельба по туркам во время морского похода. Но сейчас некогда было жалеть о прорехах в своих знаниях. Совершенно не беспокоясь, чем кончится мое вмешательство, я подбежал к полицейским соглядатаям, увлекавшим жалобно восклицавшую жертву прямо мне навстречу.
– Пустите ее, пустите! – закричал я по-немецки, вцепившись в руку захватчика и отдирая ее от вскрикнувшей добычи.
Результат был таков, что ее отпустили, но попытались поймать меня, потому что я-то им и был нужен. Узнать меня было несложно – я оставался в матросском наряде, да и небритое лицо мое освещал фонарь, подвешенный у дверей герра Шмидта. Но я увернулся от соглядатаев и кинулся наутек. С криками «Стой, герр Морозов, стой!» они за мной погнались.
Бегаю я и теперь неплохо. Тогда же я понимал необходимость увлечь за собой полицейских и даже готов был, высунувшись из-за угла, показать им длинный нос – лишь бы они забыли окончательно о своей пленнице. И я действительно заскочил за угол, но тут раздался выстрел.
Я пробежал еще несколько шагов, заскакал на одном месте, поворачиваясь, вернулся к углу, выглянул – и увидел, что один из соглядатаев лежит лицом вниз, другой же склонился над ним, а фигурка в гаррике и французской шляпе держит двумя руками только что выстреливший пистолет.
Клянусь, я в тот миг не только подумал, но и произнес вслух:
– О Господи, нам только этого недоставало…
Она, не опуская уже бесполезного пистолета, стала отступать в сторону улицы По-Валу, а я помчался что было духу к Бочарной, чтобы обогнуть квартал и перехватить ее, пока она еще чего-нибудь не натворила. Мне это удалось, и я нагнал ее, когда она, опомнившись, шла по ночной улице к Большой Песочной.
– Натали, Натали! – позвал я.
Она резко обернулась и воскликнула:
– Сашенька!
Мы устремились друг к другу, обнялись, и ее пробила крупная дрожь – держа ее в объятиях, я ощущал трепет и сжимал свою бывшую невесту все теснее.
– Я убила его, я убила его… – шептала Натали. – Я не хотела, ей-богу, не хотела…
Похоже, она была права или почти права. Будь рана легкой, полицейский служитель, склонившийся над поверженным, уж что-то бы ему говорил, а тот отвечал. И уцелевший полицейский, убедившись, что товарищ жив, преследовал бы меня изо всех сил.
– Нет, нет, что ты, этого не могло быть, – кинулся врать я. – Пуля ударилась в руку или в ногу, задела кость… может, ребро задела, да, скорее всего, ребро!.. От боли он лишился речи, но он жив, не бойся, как еще жив! Он уж, наверно, на ноги поднялся… идем скорее…