Они начинали пить в середине дня и к вечерней поверке напивались совершенно, и их всегда тянуло на подвиги. Одним из самых любимых их развлечений – была стрельба по живым мишеням. Заключенного выпускали на аппель-плац перед комендатурой и стреляли на поражение. Раненого относили в лазарет и оставляли там без медицинской помощи. Обычно ослабленный голодом организм сдавался спустя двое или трое суток, и человек умирал в мучительной агонии. Как только он испускал дух, назначались следующие стрельбы.
Зимой эта троица развлекалась по-другому. Любимым занятием было выставить заключенного, а еще лучше – заключенную – на мороз. Без одежды. И держать пари – сколько бедняга продержится. Как правило, пари выигрывал доктор.
Доктор Грюнвиг… – лицо Жики исказило яростью. – Увидев этого человека, тебе и в голову бы не пришло, какое это чудовище. Он был высокий, светловолосый, с тонкими чертами лица – настоящий die blonde Bestie. [84] При этом его обуревала жажда научной славы – он мнил себя великим врачом, исследователем. Он оборудовал целую лабораторию, ставил опыты над маленькими детьми. Ни один малыш не выжил.
Была еще одна забава, которую эти сволочи не выставляли напоказ. Если б их начальство прознало об этом развлечении, несомненно, все трое бы загремели прямиком на восточный фронт. Под покровом ночи, когда лагерь засыпал, и бодрствовали только солдаты на сторожевых вышках, из женского барака, из того, где содержались женщины из Западной Европы – немки, француженки, итальянки, испанки – приводили самую красивую, вернее, сохранившую остатки былой красоты. Frau Aufseherin, надзирательница, приводила ее в порядок, водила в баню, к парикмахеру, давала лишнюю порцию еды. А потом отводила в комендатуру.
Чаще всего несчастная не возвращалась, и ее больше никто не видел. Иногда появлялась под утро, страшная, словно призрак, вся в синяках, с мертвыми глазами, еле переставляя ноги, держа ломоть клеклого хлеба… Бедная моя мама – первый раз побывав в комендатуре, она принесла хлеб, чтобы подкормить меня – я была похожа на скелет, в чем душа держалась. Но во второй раз она не вернулась. Я ее долго ждала, бегала и заглядывала в окна серого дома, в который ее увели, пока меня не шуганул оттуда какой-то эсэсовец. Вот так я полностью осиротела…
В середине сорок третьего Вильке куда-то уехал – он отсутствовал долго, поговаривали, что он сопровождал начальство СС в инспекционной поездке. Потом вернулся, и мы видели, как он взахлеб рассказывал Айссу и доктору о своих впечатлениях. А потом по баракам прошли надзиратели и отобрали музыкантов – в основном, конечно, евреев. Прошел слух, что в каком-то из лагерей (потом я узнала, что это лагерь на Украине, в Советском Союзе [85] ) Вильке услышал отличный оркестр из заключенных, профессиональных музыкантов. Решив, что подведомственный ему лагерь ничем не хуже, он собрал настоящий оркестр, привез откуда-то инструменты и даже выделил музыкантам отдельный барак для репетиций. А еще он привез ноты страшной, чарующей мелодии, под которую, как потом оказалось, в том лагере на Украине пытали и вешали заключенных – танго, то самое, под которое ты сейчас танцевала…
– Боже мой, – побледнела Анна. – Я же не знала. Эта музыка действительно завораживает – у нее невероятная, жуткая энергетика… Если б я знала, Жики! Я никогда бы не стала ее танцевать.
– Конечно, не стала бы, – слабо улыбнулась Жики, погладив Анну по руке. – Но это еще не все.
– Не все? – спросила Анна. – Тебе, наверно, трудно все это вспоминать…
– Мне страшно это вспоминать, – кивнула Жики. – Но я хочу тебе рассказать. Время пришло.
…Однажды я шла по лагерному аппель-плацу. Стоял замечательный летний день, как ни странно, у меня было хорошее настроение – много ли нужно в ранней юности для хорошего настроения? Я что-то напевала и пританцовывала – танго у меня в крови. И угораздило же меня попасться на глаза Айссу. Он прохаживался там и наблюдал, как заключенные метут плац и, наткнувшись взглядом на меня, поманил пальцем. Я подошла, и он погладил меня по голове. Мои волосы отросли до плеч, и, хотя хорошенькой меня трудно назвать, тогда я была юной свежей девочкой, несмотря на недоедание и худобу, у меня уже округлились формы, появилась небольшая грудь, и все это Айсс умудрился разглядеть под лагерной робой. Он увидел на моей куртке нашивку «F» – что значило «Française». Вернее, «Französin».
– Француженка? – удивилась Анна. – Они не знали, что ты еврейка?
– Назови это чудом или удачей… Когда нас везли в лагерь, в одном вагоне с нами ехала женщина с дочкой моих лет, из Лиона. Обе были больны и умерли в дороге. Мама назвалась ее именем – Адель Ришар. Так мы стали француженками. Поэтому Айсс заговорил со мной по-французски – плохо, с чудовищным акцентом.
– Что ты тут танцевала? – спросил он.
– Танго, – наивно ответила я, и тут он обхватил мою талию, зажал ладошку в своей ручище и, прижавшись мордой к моей щеке, поволок по плацу, вероятно, воображая, что он танцует танго…
– Ausgezeichnet, meine Kleine [86] , – он отпустил меня спустя несколько минут и ласково потрепал по лицу. Я побежала от него со всех ног, оттираясь от вонючего пота. В бараке я рассказала одной из девушек, что со мной произошло. Та встревоженно посоветовала мне держаться подальше от плаца. Девушку звали Моник Гризар, и она знала, о чем говорила. Ее сестра Мадлен сгинула в комендатуре, куда ее увели однажды ночью.
Но улизнуть мне не удалось. Вечером того же дня за мной пришла надзирательница. Моник пыталась спрятать меня под нарами. Но Aufseherin нашла меня там, выволокла на свет божий и отвела в баню. Потом собственноручно причесала, дала чистую одежду: юбку с блузкой, туфли на высоких каблуках и даже чулки с поясом. А потом отвела меня в комендатуру…
– Какой ужас… – прошептала Анна. – Не может быть…
– Почему ж не может быть? – вздохнула дива. – Я была всего лишь девочкой тринадцати лет – одной из многих. Ничем не отличалась от других. Хочешь знать, что было дальше?
– Нет, не хочу, – Анна внутренне отказывалась верить в то, что слышит. – Но ты должна рассказать.
– Можешь представить, как я испугалась, когда надзирательница втолкнула меня, еле стоявшую на дрожащих тощеньких ножках, в офицерскую столовую. Я увидела их троих – полуодетых, навеселе, за накрытым столом. Но больше всего меня испугали сидящие в углу несколько музыкантов – не весь наш оркестр, разумеется, а человек пять или шесть – три скрипача, виолончелист и еще кто-то, не помню… Они сидели лицом в угол и не видели происходящего, могли только слышать смех эсэсовцев и мои крики. Но, видимо, им под страхом смерти приказали не оборачиваться. Жуткое танго звучало, не замолкая ни на минуту…
– Деточка, я избавлю тебя от деталей. Они очевидны. Ближе к утру меня в беспамятстве отволокли обратно в барак. Очнувшись, я увидела над собой лицо Моник. Она плакала от гнева и жалости. Я пролежала в горячке почти месяц и выжила только благодаря ей – она таскала для меня лекарства из лазарета и прятала от надзирательницы. Моник я обязана жизнью.