– Вы не применяли бомбометание с планированием с задросселированными двигателями?
– Не применяли, хотя можно было. Я уже говорил – старался забраться повыше. Иногда пытались подстраиваться под гул немецких бомбардировщиков. Для этого оборотов на 20 изменяешь скорость вращения одному двигателю, и получится звук, похожий на немецкий бомбардировщик.
– Блуждать приходилось?
– Нет. В Клину и в Серпухове стояли две «пчелы» – приводные радиостанции, которые крутили пластинки. Как только линию фронта пролетел, вышел на свою территорию, сразу штурману говоришь: «Музычку давай». Временные потери ориентировки случались, конечно.
– У Б-25 впереди стоят пушки. Штурмовать не приходилось?
– Нет, ни разу не приходилось.
– Были случаи атаки самолета нашими истребителями или зенитками?
– Зенитки били, случалось, а истребители не атаковали. Помню, шел я в Тамбов на одном моторе. Высота была метров 600. Обходил город с севера, потому что на юге были пороховые склады, которые сильно охранялись. Вдруг меня ослепили, начала лупить зенитка. Аэродром проскакиваю, пока развернулся – высота триста метров. Думаю: «Дотяну или не дотяну?!» Штурман кричит: «Вышка! Через вышку заходим!» Водонапорная вышка… еле-еле перетянул, сел и укатился за аэродром…
– Фотоконтроль был?
– Был. Последним идет специально отобранный экипаж и фотографирует. Это опасная работа. Надо курс держать, скорость и высоту. Мне фотографом ни разу летать не приходилось.
– Возвращение с бомбами – это ЧП?
– Нет. В мирное время посадка с бомбами запрещалась. А во время войны садились с бомбами. Это не считался невыполненный боевой вылет. Лечу на задание, мотор пофыркает, пофыркает, перестанет. Прилетаю, рассказываю, мол, так и так… дают команду Симонову облетать самолет. Он набрал высоту – все нормально… Вешают мне бомбы. Взлетали в Кирсаново в сторону Пензы. Только оторвался, он как фыркнет прямо над КП полка, а потом нормально заработал. Думаю: «Лететь на задание?! Нет. Буду бросать, с бомбами садиться не буду». На третьем развороте в чистое поле штурман бросил «на взрыв». Почему? Когда бросаешь на «не взрыв», оружейники воют – их нужно выкапывать. Сели. Нашли причину – зазоры в клапанах регулировали и не законтрили гайку. Как нагреется головка цилиндра, она ослабевает и пробивают газы.
– Какая была окраска самолетов?
– Зеленая, а зимой мазали мелом. На самолетах ничего не писали, ни количество вылетов, ни бомбежек. Правда, помню, был у нас такой Гусев. Он на стабилизаторе бомбы нацарапал «Гусев». Когда мы сели в Новое Дугино, которое до этого несколько раз бомбили, то в лесу на стоянке нашли изуродованный стабилизатор бомбы с его фамилией.
– В чем летали?
– Зимой меховые брюки и куртка. А летом надевал я техническую куртку. Петлицы не пришивал. В случае если поймают: «Кто?» – «Солдат». Ордена и документы не брали.
– Когда получили первый свой орден?
– В 1942 году получил орден Боевого Красного Знамени, а моему другу еще по аэроклубу Харитонову дали орден Ленина. При следующем награждении мне дали орден Ленина, а ему БКЗ. Надо сказать, что к ордену Ленина относились как к высшей награде. Пренебрежения не было.
– Какой был распорядок дня?
– Какой придется. Прилетели с боевого задания – и в столовую, талончик на 100 граммов получил. На него дают 100 граммов серой мутной водки. Не хватало… Добавишь, и спать до обеда примерно. На обед по распорядку, а потом опять на задание.
– При нелетной погоде что делали?
– Отдыхали. Концертные бригады приезжали: Русланова, Шульженко, еще украинка, она хорошо исполняла. Потом часто была узбечка, исполняла: «Самовар, самовар», «По Смоленской дороге…» Был Райкин… худой такой… и Чечкин. В Москву не ездили. Недалеко от Монино был санаторий. Иногда отправляли на неделю на отдых.
– Как кормили?
– Хорошо и разнообразно.
– С собой бортпаек брали?
– Брали, когда летали на дальние цели, а когда возвращались, то отдавали его техникам.
– Суеверия были?
– Нет. Только корреспонденты надоедали. Один раз, мы только переучивались на Б-25, прибегают: «Быстрей в машину!» – «Что такое?» – «Садись на Б-25 и вези корреспондента. Три наших самолета взлетят строем, и он их будет фотографировать». Полетели. Штурман с ГВФ только пришел, ни разу у нас не летал. Он пришел как джентльмен, даже не взял свое штурманское снаряжение. Радиста не было.
Я взлетел и потерял их… Не договорились же… Смотрю, два самолета близко, а третий к ним подходит. Я к ним, а номера-то другие. Гонялся, гонялся за ними, корреспондент все шумит: «Поближе, поближе». Прошли. Говорю: «Хватит фотографировать. Штурман, курс на аэродром…» – «Я не знаю». Карт у него нет, а мы уже почти под Петрозаводском. Я говорю: «Ты хотя бы по времени записывал и запоминал, с каким курсом ходили, чтобы обратно лететь домой». Так он курс мне и не дал. Хорошо, что я общую ориентировку знал. Вышел на октябрьскую железную дорогу и пошел по «компасу Кагановича».
– Какое соотношение боевых и небоевых потерь в полку?
– Боевых больше, конечно.
– Разговариваешь со штурманами, они говорят, что летчик – это извозчик, самолет водит штурман, с летчиками разговариваешь – наоборот. Как вы считаете?
– Я считаю, что каждый делает свое дело. Штурман ведет ориентировку, бомбит. Летчик взлетает, садится и держит курс. Я не стал бы кого-то выделять.
– Кто был командиром вашего полка?
– Когда я приехал, полком командовал Николай Васильевич Микрюков. Он меня проверял. Погиб на Ли-2, развалился в воздухе. Потом был хороший мужик полковник Иван Филиппович Балашов. Потом Степан Иванович Швец. Последним – Брусницин.
– О действиях союзной авиации вам было что-нибудь известно?
– Официально ничего не было известно. Я слыхал о челночных полетах. К нам в Чернигов попал их истребитель «Лайтенинг». Говорят, заблудился, а может, специально.
– Какой был номер у Вашего самолета?
– Летал на разных самолетах. Свой был закреплен, но другой раз неисправен, летишь на другом.
– Что бомбили на Дальнем Востоке?
– Первый вылет на Харбин, второй – на Чемчун. Третий – на одну сопку почти на границе. Их никак не могли взять. Закончилась война, и нас обратно вернули в свой полк. На Дальний Восток уходил командиром эскадрильи, обратно пришел замкомэска – должность была занята. Вскоре, правда, назначили на эскадрилью.
(Интервью Артем Драбкин)
До войны я жил в Белоруссии в городе Мозырь Гомельской области. Отец ушел от мамы, оставив троих детей. В 9-м классе я, комсомолец, пришел в горком комсомола, там сидит военный: «Миша, ты что?» – «Хотел попросить у вас, чтобы вы меня направили на завод учеником, приобрести профессию. Жить надо, а денег нет». Военный, старший лейтенант, меня спрашивает: «Летчиком хочешь быть?» Я засмеялся. Говорю: «У меня двоюродный брат окончил 10 классов, физически здоровее меня, пытался поступить в авиацию, его не приняли. А я окончил 8 классов, сейчас учусь в 9-м классе». – «По образованию ты подходишь. С какого ты года?» – «С августа 1923-го». – «Ты можешь сделать, чтобы ты был не с августа, а с апреля?» – «Могу». За ночь я подтер метрику, переправив месяц рождения с августа на апрель. Пришел на следующий день. Он посмотрел, поморщился: «Да, ничего! Пойдет!» Короче говоря, по мандатной комиссии в Мозыре из 150 человек желающих поступить в аэроклуб отобрали 50. Сажают нас на поезд, везут в Гомель. Там по новой: медицинская, мандатная комиссии. Тогда жестоко было: если родители раскулачены – отчисляют. Короче говоря, из 50 отобрали 6 человек. Начали учиться. Теорию закончили. После теории стали тренироваться с инструкторами. В это время один из нас побоялся летать, отказался. Нас осталось 5 человек. Окончили мы аэроклуб. У меня очень хорошо получалось. Хотели меня оставить инструктором. 750 рублей платили! Это в 1940 году были большие деньги. Полное обеспечение. Бесплатная форма одежды, бесплатное питание, условия отличные. Я отказался: «Поеду в училище, если не примут, то приеду в аэроклуб инструктором». Короче говоря, в мае 1941 года меня зачислили в Ейское военно-морское авиационное училище имени Сталина. Начали летать на СБ.