Софья пожала плечами. Пусть хоть усекретятся, лишь бы были живы и здоровы. Вот.
* * *
Если бы Софья видела Яна Собесского, она б ему искренне посочувствовала.
Горящие глаза, светящееся лицо, улыбка… Он летел к Марии, словно на крыльях. Держал в кармане драгоценный жемчуг, белый, черный, розовый, Марыся его очень любила и светился он на ее нежной коже… Обнять, поцеловать, сказать, что все у них будет хорошо, что Крым от татарвы почистили, так что приказ короля выполнен, а там уж…
Пусть им нельзя будет появляться какое‑то время в свете, пусть! Дома посидят! А потом король и окончательно их простит, Михайла отходчив…
Вот и Дьяково, стены школы…
Только почему так странно смотрят казаки? Почему шепчутся девушки?
Что с Марысенькой?!
То самое…
Ян все понял сразу. Дураком он никогда не был — и отчетливо увидел и маленький животик, и налившуюся грудь, и чуть отекшее уже лицо… все было видно. Даже и то, что на столе стояло блюдо с кислой капустой, кою Марысенька потребляла много и часто.
А учитывая, что у них более полугода ничего не было…
Упало из руки, раскатилось по полу драгоценное жемчужное ожерелье. Глухо простучало жемчужным дождем, хрустнуло под сапогами несбывшимися надеждами…
— Ян!!!
Но этого крика он уже и не услышал. Только дверь захлопнулась. И никто кроме девушек не видел, как воет от боли и горечи женщина, потерявшая в жизни самое ценное для нее — власть.
Ян шел, не видя ничего перед собой. Отлетел кто‑то с дороги… коня у крыльца не оказалось — и он пошел напрямик через сад, сбивая цветы, топча траву… куда?
Самому бы знать!
Утопиться?
И того не хотелось…
Ничего не хотелось. Вот так вот, любимая женщина. Отравительница. Предательница. Изменщица. Ты ради нее в огонь и в воду, на турецкие пушки и сабли, а она…?!
В себя Ян пришел, сидя у речушки, в которой даже топиться было жалко — такой она была неглубокой. Разве что на дно лечь и зубами за песочек держаться — а не то комедия будет. В горле что‑то сухо клокотало.
Тошно было так, что словами не передать. Тошно, больно, горько…
Чья‑то тонкая рука появилась из‑за спины, поставила перед Яном на траву корзинку, мужчина обернулся.
— Ты кто?
— Елена.
Девушка принялась выставлять на траву кувшинчик с чем‑то спиртным, кубок, выложила порезанные мясо, сыр, хлеб, зелень.
— Испей, боярин.
— Уйди…
Видеть никого не хотелось.
Девушка кивнула.
— Выпьешь — в тот же миг уйду.
— Тебе‑то какое до меня дело!?
Ян вскочил на ноги. Стоя он был чуть ли не на голову выше девушки. Совсем юная, невысокая, с темно — каштановыми волосами, заплетенными в косу, и ярко — голубыми, славянскими глазами, она была очень красива. И смотрела прямо на него. Не кокетничая, не флиртуя, не играя.
— Прошу тебя.
— Яд там, что ли?
— Никак нет, боярин. Просто тебе больно сейчас, а это поможет в самый острый миг. Потом, конечно, не надобно уже, но сейчас стоило бы.
— Что бы ты понимала!? Что ты вообще можешь понимать в моей жизни!?
Девушка не отступала и не боялась. Просто смотрела прямо в глаза. Марыся так никогда не делала. Играла, кокетничала, прикрывала глаза густыми ресницами… Марысенька…
По сердцу опять резануло болью.
За что!? Господи, да за что ж так!?
* * *
— Мне и не надобно в твоей жизни разбираться, боярин. То не моего ума дело. А вот что плохо тебе — сразу видно.
И вид у нее был такой решительный, что Ян отчетливо понял, что девушка не уйдет и не отступит. Можно кричать на нее, угрожать, даже ударить, а вот прогнать не получится.
Так почему бы и нет?
Он не глядя выплеснул себе в рот рюмку чего‑то крепкого, резкой болью обжегшего пищевод, прожевал торопливо подсунутый кусок мяса — и притянул к себе девушку. Раз уж сама пришла.
Она не сопротивлялась.
Собственно, на то и была ставка. Потом уже будут и слезинки, и кровь на обрывках платья — кстати, без обмана, потом будут разговоры, а сейчас…
Это называется замещение.
Ян сейчас с кровью отрывает от себя кусок души — и если что‑то дать ему взамен… думаете, не прирастет?
Еще как!
Если в такой момент подвернется женщина, да умно себя поведет — легко станет заменой той, которая обманула и предала. Насколько уж этих чувств хватит — неизвестно. Но возможность — есть.
* * *
— Сонюшка, ты уверена?
— Алешенька, а как еще? Сейчас мы с распаханной земли налог берем, а это неправильно. Нам надобно, чтобы крестьяне больше землицы распахивали, чтобы прирастала страна, чтобы ширилась, а они ж не будут! Больше земли поднимут — больше возьмут с них.
— Думаешь, ежели брать тягло с человека…
— А что бы не попробовать? Мужчина, старше шестнадцати лет. Вот сколько таких в семье — за столько и налог брать. А баб не трогать, они землю не пашут.
— Так врать же будут.
— А на то перепись населения произвести.
— И кто этим будет заниматься?
— Попы в приходах. На кой они еще нужны, такие умные?
— Попы?
— Пусть перепишут все семьи, где сколько душ, да те сведения патриарху и отправят. А мы уж людей посадим, сведем все воедино и подсчитаем, сколько денег надобно, с какого селения, сколько боярину, сколько государю…
— Бояре недовольны будут…
— А у нас еще Хованский не добит.
Софья смотрела с нехорошим прищуром.
— Страхом править будем.
— Нет, бунты давить постоянно будем, — Софья встретила взгляд брата, не поморщившись, — на то у отца постоянно время было, не у нас. Нам же страну обустраивать надо, а не разбираться с чужим ущемленным самомнением.
— Умеешь же ты… припечатать.
— Умею. Так что? Пугать — или давить?
— Ну, если вопрос именно так ставится?
Софья вздохнула. Грустно и тяжко.
— К сожалению, братик, в нашем отечестве он иначе и не ставится. Никогда.
* * *
— Я так понимаю, ты домой не собираешься?
Ян Собесский смотрел на пана Володыевского. Ежи пожал плечами.
— А зачем? Мне и тут неплохо, а уж Басеньке и вовсе радость.