Зовут его Андрейка, он на конюшне служит у государя, помощник конюха…
Как в гонцах оказался?
Нравится ему одна из служанок государыни, Полина. Красавица, умница, да и он ей, кажется, тоже по сердцу. А потому, когда прибежала она сегодня на конюшню и сказала, что он должен ехать в Дьяково, к царевне, повиновался он тотчас. Знал — просто так она не попросит.
А не просто…
Просила она сказать, что царь‑де совсем плох, что смерть в гости ожидать надобно с часу на час, что недоброе у нее предчувствие… что‑то черное затевается…
Свел коня, так что теперь вся надежда на государыню…
Софья кивнула. Уж что‑что, а отмазать мальчишку она отмажет. К себе в Дьяково заберет, а коли не напрасно шум подняли девушки…
Глядишь, и конюхом станет при экспериментальном табуне.
— Ничего Полина передать мне не просила?
— Сказала, что иногда и в ночи малиновка поет. И все. А к чему то, государыня, и не понял я.
Зато Софья поняла. Такие фразы у них у всех были. Кодовые, заветные, и использовать их можно было в крайнем случае. Вот, как сейчас, показать, что взаправду все… Малиновкой они в школе Полю и прозвали — пела она звонко и чисто. И Поля знала — коли скажет она эти слова, царевна поймет. И придет.
— Звать тебя как?
— Андрейка. Воробьем прозвали.
Софья кивнула, появляясь из‑за ширмы. Что‑то непривычное было в ее облике сейчас, но Андрей так и не понял — что? Да и откуда ему разбираться в дамских модах?
Просто сарафан под летником был очень просторный, не стесняющий никаких действий, а сам летник сшит так, что скинуть его Софья могла в единый миг. Да и двигаться он так же не мешал. Рукава короткие, шелк тонкий, по подолу клинья вшиты, чтобы ноги свободно двигались, ни камней лишних, ничего.
Вроде бы и простое одеяние, но сам цвет какой…
Алый с золотом. Как царская одежа. На голову — венец. Простенький, но царевна ведь.
— Сонюшка!
Вбежала в светлицу царевна Анна. Софья посмотрела на нее остановившимися глазами.
— Тетя, кажется, царь кончается.
Тетка схватилась за горло, другой рукой вцепилась в дверной косяк. Софья подошла к ней, встряхнула.
— Не время! Тетя, найди мне пана Володыевского! Срочно!
Анна закивала и исчезла за дверью.
Софья вздохнула — и принялась отдавать приказания. Может, и преждевременные, да ведь потом их уже не отдашь. Поздно будет.
Погрузить, привезти, отправить гонца… да срочно!
Пан Ежи долго ждать себя не заставил. Даже в двери стучать не стал.
— Государыня…?
— Ежи, — Софья тоже не церемонилась. — Государь похоже, умирает. Выдвигай всех, кого можешь, к Москве, ежели бунт поднимется — идите к Кремлю. В бунтовщиков стрелять, давить их, на месте раскатывать, на заборах вешать — ты понял. И чем жестче, тем лучше. Потом все спишется, Богом клянусь, никто тебя тронуть не посмеет. Но что такое бунт — ты сам знаешь. Никому не уцелеть, на месте школы пустошь останется…
Ежи кивнул.
— А ты, государыня?
— А я вперед поскачу.
— Одна?
— Двоих с собой возьму…
— Невместно сие!
— Плевать!
Софья и сама удивилась, как из нее это вылезло, ан жива оказалась девчонка закалки девяностых годов.
— Ежи, бунт все спишет. А коли нет… Перед отцом я сама отвечу. На иконе клянусь…
Пан Володыевский и сомневаться не подумал. Будь на месте Софьи кто иной — не пошел бы. Но царевну он уже успел оценить, еще как успел. Эта ни кричать, ни плакать не станет. А вот выстрелить в лицо может. В упор.
И сокрушаться не о жизни человеческой будет, а о том, что ей кровью платье заляпало. И все же не спросить еще раз не мог.
— Вы уверены, государыня?
И наткнулся на тяжелый взгляд темных глаз. Уверенность? Нет. Сама смерть.
— Я сейчас в Москву. Там разберемся. Ежели от меня кто — тебе зеленую ленту покажут и приказ передадут, остальным не верь.
— Хорошо, государыня.
Ежи сорвался с места. Софья тоже ждать не стала.
На конюшню! И пусть коня седлают!
Да, пусть и кое‑как, но верхом она ездила. Умела — и сейчас продержится в седле, что бы ни случилось. Пусть по — мужски, пусть не подобает, но в карете она черт знает когда в Москву поспеет! Казаки уже седлали для царевны коня, еще пару для ее спутниц — не одной же ехать…
Через пять минут на дороге только пыль столбом взметнулась. Царевна, две девицы с ней да десяток казаков — все наметом скакали к Москве, загоняя коней.
То самое шестое чувство, не покидавшее Соню в лихие девяностые, било внутри набатом.
Успеть!
Ус — петь, ус — петь…
Только бы успеть!!!
* * *
Любава сидела возле мужа, стискивая его холодную руку в своих горячих ладонях.
Неужели?
Как же теперь…
Мысли скакали испуганными зайцами. Было страшно, тоскливо и очень больно. Неужели этот человек уходит?
Рядом мелькали чьи‑то лица, кто‑то что‑то говорил… женщина сосредоточилась.
Блюментрост с таким лицом, что смотреть не хочется — тут и горе, и осознание своей беспомощности, и ожидание наказания.
А еще Лукиан Кириллов — спрашивает что‑то у нее…
Не стоит ли государю чин принять?
Значит…
Любава закивала, как марионетка. И еще крепче вцепилась в родную ладонь.
Пока еще теплую…
Господи, не забирай его у меня!!!
* * *
Тем временем Иван Хованский вел свой полк к Москве. А на площади…
— Горе! Идет великое горе! Царь наш кончается, а кто на трон сядет!? Алешка, который с басурманами породнился?! Сестру за католика выдал?! Загубит он веру православную, как есть, загубит!! Кукишом креститься будем!!!
Юродивый бесновался перед собором Василия Блаженного, плюя слюнями во все стороны. Собственно, не такой уж и юродивый, но надо же как‑то 'зажечь' толпу? Не бунтовать ведь силами одних стрельцов?
Хотя и у них шла похожая пропаганда, только там упиралось на то, что Алексей Михайлович древние обычаи чтил, а Алексей Алексеевич глуп и стрельцов обязательно разгонит. Потому как не ценит опору трона и не уважает.
Люди подтягивались, слушали…
Но ежели у стрельцов остановить крикуна было некому, то здесь…