— Стрелять только по моей команде, — приказала она сквозь зубы.
Спутники кивнули.
Народ расступался. Пока — молча. Но Софье и того хватило. Она спокойно доехала до красного крыльца, смерила обстановку взглядом.
Афанасий вроде как жив. Кажется, сердце прихватило, но разбираться некогда. Потом, если выживем.
Хованский приходит в себя. Иван. Андрея и Страшный Суд уже не поднимет!
Патриарх… не зря она не хотела Питирима.
Стоит, трясется, как козел на случке! Ты ж сейчас таким глаголом должен разразиться… а ты?!
Говорить с толпой бессмысленно. Надо устранять причину.
— Ты, Ивашка, никак бунтовать вздумал? — с изрядной змеиной ласковостью обратилась Софья к Хованскому. И мужчина даже шагнул назад.
Смерть, глядящая из темных глаз царевны, знала, что не останется сегодня без поживы. И приговор был утвержден.
— Отец мой умер, брат мой отечество защищает, а ты народ взбунтовать решил!? Как мило…
Софья шла прямиком на боярина — и тот невольно отодвигался. Люди не видели ее лица, да и видели бы… Кто бы сказал Софье, что она словно бы на тридцать лет постарела. Что сейчас лицо ее было не девичьим, нет. В этот миг из‑под девичьей внешности проглянула ее истинная душа — и это было страшно. Словно смерть — старуха с яростными глазами надвигалась на Хованского.
— А ответь мне, Ивашка, своей ли смертью отец мой умер? Али ты его ядом заморским отравил?
Софья била наугад, но попала в точку. Иван не травил, но знал. И это отразилось на его лице. Он открыл рот, что‑то якнул, но вот тут Софью понесло. А взбешенная женщина хуже любого цунами.
— Цареубийство, значит? Что, православные, слушаете? Гордитесь собой! На вас на всех грех великий! Этот негодяй батюшку моего убил! Царя Вашего богоданного, коего вы сами на царство кричали!
— Рот заткни, девка наглая! — вызверился Хованский, понимающий, что если он сейчас не перехватит инициативу…
Зря он.
Что в руках у Софьи было, тем и полоснула поперек холеной морды. А была камча.
Хорошая, крепкая, кожаная плетеная косичка… Такой, в умелых руках, волка насмерть с седла забить можно. Вот ей и пришлось поперек гладкой морды.
Хованский с воем схватился за лицо.
Глаз ему не спасти, — с каким‑то ледяным хладнокровием отметила Софья.
— Взять негодяя. В кандалы его!
А вот это толпе не понравилось. Пошел ропот, шум…
Казаки, приехавшие с Софьей, привычно перехватили пистоли наизготовку. Ежели сейчас кто кинется — умирать придется. Но не просто ж так свою жизнь продавать?
— Кто‑то возразить пожелает?!
Софья развернулась тигрицей. Кажется, сейчас с крыльца кинется. И настолько лицо ее было гневным и яростным, настолько сейчас она…
Сейчас не царевна стояла пред толпой, а та самая, почти безумная от ярости женщина из девяностых.
Тогда у нее отняли мужа — и она не смогла помочь. Не защитила. Тогда от нее ничего не зависело.
Но сейчас ей дали шанс — и она его не упустит. Сейчас за ней стоят ее любимые и родные. Софья не заходилась в бабском крике, она не билась в плаче и истерике, нет. Даже голос у нее сел, словно где‑то глубоко в груди девушки рождалось глухое тихое рычание.
— Покамест брат мой Русь православную защищает, я никому не дам тут бунтовать!
— Не много ль на себя берешь, девка?!
Михайла тоже не удержался. На крыльце ему уже места не было, но чуть поодаль он с удовольствием наблюдал, как Хованский идет к своей цели. А вот сейчас, когда все намеревалось рухнуть…
Даже стрельцы не рисковали кричать за своего предводителя.
Одно дело — когда его права попираются. Это как‑то и надо отстоять! А вот ежели он государя отравил…
А тут — извините. Такое не прощается.
Второй выстрел разорвал тишину. Михайло оборвал крик и утробно завыл, схватившись за живот.
Патрик Гордон не стал ждать команды, понимая, что Софья может и забыться от ярости.
— Кто желать… еще ругать… царевен!?
Нервничая, Патрик позабыл все русские слова, коверкая их как попало. Но народ понял. Глухо заворчал, но было уже видно — бунт не состоится. За отсутствием лидеров.
Один валяется с простреленной головой, другой глаз оплакивает, третий… откачают ли? При отсутствии антибиотиков… ежели только лично Богородица припожалует. Но это вряд ли. Зато воет, хватается за живот, кровью плещет, кишки ползут из раны — оч — чень убедительное зрелище, знаете ли. В любые времена — страшно.
Сейчас надо бы сказать им что‑то доброе, устыдить… только вот Софья таких слов и чувств не находила. Хотелось пулемет. И жать на гашетку, пока не кончатся патроны.
Софья вытащила из‑за колонны Питирима.
— Ну!
Хотя с каким удовольствием она бы его огрела плетью! Судя по творожной физиономии, на патриарха рассчитывать не приходилось.
Помощь пришла, откуда не рассчитывали.
— Да что ж вы творите‑то, православные!?
Ежи тоже поспел вовремя. Едва не разнеся ворота, загоняя коней и людей… а с ним и протопоп Аввакум. Который выбрался из возка — и вовсю пользовался преимуществами роста и голоса.
Особенно последнего. Чего уж там — отбитые бока болели безудержно, так что взвыть хотелось. И весьма нехристиански убить всех виновных.
— Царя убили, мученической смертью, а вы его убийцу отстаиваете? Каина на царство хотите? Как же вам не совестно‑то?!
Перебить протопопа не рискнул никто. А Аввакум медленно двигался к крыльцу, поддерживаемый под руки двумя царевнами. И — стыдил всех. И ведь действовало.
И как вы можете, и что вы — глупее баранов, что вам первый тараруй уши‑то затоптал, и своей головой думать надобно, и Русь и так плачет, а вы еще горя добавляете, и вам горе — супостатам радость, и царевич сейчас православных людей у нехристей отбивает, а вы его в спину ударить хотите…
Да, в толпе были и специально нанятые крикуны и подстрекатели. Но казаки уж больно нехорошо поглядывали по сторонам, пистоли явно были готовы к бою, а стать третьим никому не хотелось.
Толпа распалась на отдельных личностей, не успев сформироваться, как голодный хищный монстр. И жить этим личностям хотелось. Очень.
А Аввакум, дорвавшийся до народа, продолжал стыдить, проповедовать и отечески увещевать.
Софья, понимая, что она тут и даром не нужна, кивнула казакам.
— Тараруя в допросные подвалы, крикунов тоже.
А сама опустилась на колени рядом с Афанасием. М — да…