«Мягкое», то ли мужик, то ли баба, заткнулось и спрятало личико, еле видное в свете пламени, куда-то в свое тряпье.
– Не собачься, крещеный, – устало повысил голос здоровенный мужик в теплом армейском бушлате, растягивающий на перилах ОЗК, – не то время.
Чолокян, ругавшийся под нос по-армянски, спорить не стал. Дядька внушал уважение ростом, шириной плеч и выражением единственного глаза. Второй, слезящийся и запавший, пересекал жуткий шрам. Тоже внушавший уважение. Как и двуствольный вертикальный «ИЖ».
– Сейчас сообразим, Сережка, чего поесть, – дядька подмигнул мальцу, прицепившемуся к нему где-то в Абинске, тех трех кварталах, что остались. – И с другими поделимся.
– Добрый ты какой… – высокая, не годам гибкая женщина с седыми волосами усмехнулась. Волосы серебрились даже в плохом освещении. – С чего вдруг?
Дядька не ответил, начав заниматься куртешкой мальчика. Сережка, живой пострел лет двенадцати, смотрел на него во все глаза. Он порывался помочь, но мужик, явно чего-то опасавшийся, запретил ему вставать с лежанки и укутал в плащ-палатку. Мальчонка, привалившись к рюкзаку, порой кашлял.
– Ну-ну, – седая усмехнулась, блеснув оставшимися зубами. Прореха во рту темнела внушительно. – Еще и заботливый…
Дядька повернулся. Красивым и опасным движением матерого хищника. «Мягкое», кутавшееся в отрепья, замерло. Замер Чолокян, даже не опустив ногу на ступеньку. Замерла его супруга. Замерли остальные. А вот седая плевать хотела на красивую хищность. Только положила руку на роговую рукоять выгнутого большого ножа, сделанного из автомобильной рессоры.
– Я не добрый, – дядька усмехнулся, – просто не такой злой, как ты… Багира.
Седая вздрогнула. Да так, что даже подбородок дернулся в сторону. Пальцы, сжимающие рукоять, разжались. Одноглазый кивнул и бросил ей плоскую банку.
– Чертова ночь, – повторил Чолокян, сев рядом с женой и погладив ее по плечу. Свою верховую он гладил куда нежнее. – Не надо ссориться. Место плохое.
– Все у тебя плохое и чертово. – Коренастый седобородый дед, одетый в что-то, больше всего напоминающее тулуп, развязал горло вещмешка. Качнулся, блеснув отсветами пламени, большой крест. – Вот, братие и сестры, к общей трапезе. Не побрезгуйте.
Чолокян, потянув носом, замер. Запах, что и говорить, не казался приятным. По первости и для тех, кто его не понимал. Чолокян понимал. Темная старая ладонь держала густо пахнущий козий сыр. Крепкое запястье, уже покрытое пигментными пятнами, обвивали четки.
– Тебя-то, отец, куда понесло? – женщина, названная одноглазым Багирой, вздохнула. – Ты же из ахтырской церкви?
– Храма, дочка, – поправил ее священник, – а звать меня Евдокимом. Приживался я там, теперь решил дальше пойти. Вера сейчас-то ой как нужна. Без нее, что говорить, плохо людям. Души слабеют, а где душа ослабела, там и тело гибнет. Угощайтесь, мне вот добрые женщины на дорогу собрали. Недалеко только ушел.
– Вера… – одноглазый хмыкнул. – Тело слабеет от недостатка витаминов, нормального белка, болезней и…
– Дайте поесть уже, – фыркнуло «нечто» и потянулось к перевернутому пластиковому ящику, где уже кто-то незаметный резал сыр. – Вера, тело… жрать хочется.
Отец Евдоким вздохнул:
– Вера должна быть. Она же вперед нас движет, заставляет в даль смотреть…
Самарская обл., город Отрадный
(координаты: 53°22′00″ с. ш. 51°21′00″ в. д.),
2033 год от РХ
Грохотало. Снаряды, разрываясь, крошили кору, рубили ветки. Свистели осколками вокруг, изредка вспарывая землю совсем рядом. Остро несло порохом. И кровью. В том числе и его.
Холодало. Замерзшая земля резала тело. Кружась, медленно и плавно, падали снежинки. Ложились, блестя узорчатой белизной, закрывая грязь. Первые вестницы грядущей зимы. Ровно и мягко покрывали все вокруг белым ковром. Не таяли даже на лице, практически остывшем.
Он плыл вместе с ними, так же тихо и спокойно. Закрывая глаза и засыпая. Боль осталась позади. Боль отпустила, из острой кромки ножа, полосующего тело, превратившись в пульсирующий алый коридор. Воздух, крошащийся льдинками снаружи, здесь колыхался мягкими теплыми волнами. Заставлял нырять в покой и тепло, глубоко и безвозвратно.
Тихая глубина засасывала. Обхватывала со всех сторон, ласково сжимала и утаскивала все дальше. И потом неожиданно устремилась вверх. Он улыбнулся, все понимая и глядя вниз, на такое ненужное и хрупкое тело. Пора засыпать…
Тепло задрожало. По красному стеклу пробежали еле заметные трещинки. Дрожь стала сильнее, трещины, хрустя, разбегались все шире. Он хотел закричать, помешать, не допустить, совершенно не желая останавливаться. Не получилось. Сияющий холодом мир ворвался внутрь, разорвал теплый персональный тоннель покоя. Разнес к чертям и в клочья мозаику, переливающуюся добром и всеми оттенками алого. И вот тогда…
Морхольд захрипел, взвыл, надрывая связки. Вцепился в мерзлую землю, ломая ногти и раскрывая рот. Забился, жадно хватая воздух всей грудью, захлебываясь в страшном кашле. Перевернулся, ничего не видя, растерянно тыкая руками вокруг.
Над головой грохотало и свистело. Бой явно не думал заканчиваться. И пора убраться отсюда. Раз уж не вышло помереть.
Рука наткнулась на что-то покрытое снегом, свалявшееся и мохнатое. А, да, чертов кот чертова башкира. Морхольд, раскорячившись черепахой, встал на четвереньки. Боль вернулась. Боль пронзила насквозь. От лопаток и до самых пяток. Он стиснул зубы, мотая головой и воя от нее, безбрежной и яростной. Надо, надо двигаться. Чертов кот…
Чертов кот оказался тяжелым. Отползать, таща лохматую зубастую скотину, оказалось нелегко. Но кошак явно не так мертв, как казался. Во всяком случае, почему-то хотелось в это верить. Морхольд нащупал толстый кривой сук, схватился покрепче, плюнув на проткнувшие ладонь острые шипы. Взвыл еще раз, вставая на ноги. И, волоча за шкирку волосатую и усатую подлюку, шатаясь и не чуя левую ногу, двинул отсюда к чертовой матери.
Кто и кого побеждал? Да все равно.
Убралась ли Даша и ее новые спутники? Да накласть.
Все потом. Сейчас надо еще раз выжить. Раз уж почему-то не вышло помереть.
Согнутая фигура, ковыляя и прижимаясь к деревьям, уходила в белую отвесную стену снега.
* * *
Снег угомонился к ночи. Разом взял и перестал валить. И даже начал таять. На небе, как и обычно, клубилось и густело серое и непроглядное.
Костерок, разведенный от одной из трех оставшихся спичек, трещал в ямке. Укрывшись под длинными корнями наполовину вывороченного дерева, Морхольд сопел и потел. Боль не проходила. Но хотя бы не стреляли вокруг. И вряд ли кто сейчас станет его искать.