И тут Джек вспомнил, как накануне вечером Моки позволил ниихаусцу вонзить нож себе в грудь. Так вот чего она хочет? Увидеть, как Моки умрет? Неужели она так ненавидит его за то, что он ведет себя, как безумец? Джек вглядывался в ее глаза, но так ничего и не прочел в них.
Он никогда не научится понимать эту женщину. Ладно. Но может ли он ей доверять? Ее привязанности так же переменчивы, как и настроение.
– Это мое условие. После церемонии я вернусь в Нью-Йорк. Даю тебе слово.
– Бати? – донесся из дома голос Моки.
А вскоре вышел на ланаи и он сам. Его глаза загорелись недобрым огнем, когда он увидел, как Джек и Калабати касаются друг друга. Он взял Калабати за руку и отвел в сторону.
– Пойдем. Сегодня мы начнем вечернюю церемонию пораньше. – Он посмотрел на Джека. – На этот раз я дожидаюсь ее начала с особым нетерпением.
Калабати, заходя в дом вместе с ним, обернулась к Джеку и произнесла одними губами всего три слова:
– Надень... это... ожерелье...
Когда они вышли из «исуцу», Моки повернулся к Джеку и ткнул указательным пальцем ему в грудь:
– Мы прибыли пораньше, потому что сегодня противостоять мне будешь ты.
Джек улыбнулся:
– Я так не думаю.
– Если победишь, она твоя. В противном случае она останется со мной, а ты вернешься в Америку.
Для Джека не прошло незамеченным, что Моки употребил слово «Америка» вместо «материк». Очевидно, Мауи отделился от остальных штатов, по крайней мере в сознании Моки.
Джек посмотрел на Калабати. Она также посмотрела на него, но совершенно бесстрастно.
Вот оно что. Вот, что она имела в виду, когда сказала «после церемонии», черт возьми.
Она кивнула. И больше ничего.
– Пойдем, – сказал Моки, показывая на край кратера. – Пора.
Джек был в нерешительности. Все совершалось слишком быстро. Он вообще не любил сюрпризы, а тем более такие. Калабати знала, что все будет именно так, еще до того, как они перешептывались на ланаи. Придумала ли она все это вместе с Моки, или это была его собственная идея?
По крайней мере одно из ожерелий у Джека. Но так ли это?
Что, в конце концов, висит у Моки на шее? Подделка или настоящее ожерелье? Он проклинал себя за то, что тщательно не осмотрел ожерелье, которое ему дала Калабати. Он не чувствовал сейчас никаких перемен, а то ожерелье, которое надевал много лет назад, насколько он помнил, вызвало первый раз неприятное покалывание, когда он до него дотронулся. Потом это ощущение прошло когда он поносил ожерелье какое-то время. Не потому ли он ничего не почувствовал, когда дотронулся до него сейчас? Или все-таки подделка?
– Ну что же ты? – Моки ухмыльнулся. – Испугался?
– Я пойду, – сказал Ба, выходя вперед.
Но Джек предостерегающе поднял руку. Он не мог этого допустить. Помимо всего прочего, он пообещал Сильвии доставить Ба обратно невредимым.
– Все будет в порядке, Ба. Я сам пойду. Спасибо тебе за твое предложение.
– Сними рубашку и иди за мной, – приказал Моки, развернулся и направился к кратеру.
Джек пошел за ним, на ходу снимая рубашку. От холодного ветра кожа его стала гусиной. Проходя мимо Калабати, он бросил ей рубашку. Ее черные миндалевидные глаза округлились от удивления, когда она обнаружила, что на шее у него нет ожерелья.
Что она задумала? Разозлить Моки? Ведь он наверняка придет в ярость, увидев на Джеке точь-в-точь такое, как у него, ожерелье. Ну нет. Джек не играет в такие игры.
Когда они подошли к краю, Джек почувствовал приятное тепло, исходящее от охваченной пламенем Халеакалы. Моки остановился и повернулся к нему. Потом, ухмыляясь, стал извлекать в отблесках оранжевого пламени два кинжала с узкими, длиной дюймов в шесть, лезвиями. В этот момент он был похож на демона.
Пламя, бушующее внизу, отражалось от полированной поверхности кинжалов. Моки протянул один Джеку, деревянной ручкой вперед. Когда Джек уже взял его, снизу послышался целый хор выкриков. Он обернулся и увидел, что к ним приближается группа ниихаусцев, на ходу сердито размахивая руками.
– Этого я и боялся, – сказал Моки, вздыхая, словно снисходительный папаша, наблюдающий за своими непослушными детьми, – вот почему я привез тебя сегодня пораньше. Они хотели, чтобы кто-то из своих сокрушил меня, а не малихини. Мне придется их успокоить. Сказать, что и до них дойдет очередь.
Но у него не было в этом необходимости. Ба встал перед ниихаусцами, отгородив их от края кратера. Он широко раскинул руки и стал им что-то говорить. Джек не мог расслышать его слова, перекрываемые грохотом адской стихии, бушевавшей внизу, но они смотрели на Ба в изумлении. В конце концов они отступили назад и стали ждать.
– Прекрасно, – сказал Моки. – Благодаря твоему другу мы выиграли немного времени. Итак, начнем. – Он встал перед Джеком, подбоченясь и выпятив грудь. – Первый удар твой.
– Сначала сними ожерелье, – потребовал Джек.
– Нечего препираться, – ответил Моки, – неужели ты и есть тот храбрый мастер Джек, о котором мне рассказывала Бати? А я так думаю, что ты трус.
– Так ты не станешь его снимать?
– Мое ожерелье не подлежит обсуждению. Оно – неотъемлемая часть меня самого. Оно будет со мной, пока я не умру. А этого никогда не случится.
– Ну хорошо, – сказал Джек, – раз уж речь зашла о храбрости, устроим настоящую проверку: пусть каждый из нас проткнет свое собственное сердце.
Моки посмотрел на него широко раскрытыми глазами:
– Ты хочешь сказать: я воткну нож себе в грудь, а ты себе?
– Ты правильно понял. Одно дело вонзить нож в кого-то другого, а другое – в себя самого, для этого нужно быть Богом.
Моки ухмыльнулся еще шире:
– Пожалуй, ты прав. Ты достойный противник, Мастер Джек. Я буду сожалеть о том, что ты умрешь.
Ты будешь сожалеть, но не так, как я, если выяснится, что Калабати меня надула.
Моки приставил нож к груди, упершись острием в покрытый шрамами участок тела слева от грудины. Джек сделал то жесамое. Ручка ножа скользила во вспотевших ладонях. Он прикоснулся острием ножа к своей коже, и по телу пробежал холодок, достающий до едва бьющегося в груди сердца, которое от острия отделял всего лишь дюйм. И в ответ на это прикосновение оно заработало в учащенном ритме.
Его замысел должен сработать.
– Готов? – спросил Джек. – На счет три. Раз... два... – Последнюю цифру он выкрикнул: – Три!
Джек видел, как Моки вонзил нож глубоко в грудь, как его тело согнулось пополам, ухмылка исчезла, черты лица исказила предсмертная судорога, видел, как в глазах отразились потрясение, ужас, ярость, гнев, что его предали.