– И чем все закончится? – спросил Оуэн.
Клим вздохнул.
– В СССР – тем же, что и в Китае во времена Восстания тайпинов. В 1850-х годах тамошние христиане создали независимое государство и принялись проводить «справедливые экономические реформы». Все как обычно: борьба с внешними и внутренними врагами, передел собственности, вождь, приравненный к богу, всеобщее разорение и гибель миллионов людей.
– Неужели все так мрачно? – с недоверием спросил Оуэн.
Клим показал на поднявшегося на сцену рабочего, который держал в руках символическую метлу, сделанную из металлических лезвий.
– Это делегат от завкома. Знаете, что он предлагает руководству страны? Вымести этой метлой всех врагов. Тут не обойдется без большой крови.
5.
После митинга Оуэн отправился на банкет Наркоминдела, а Клим и Магда пошли по Театральному проезду к Лубянке.
Улица была залита огнями, влажная мостовая блестела в свете фонарей, а от стоянки извозчиков несло терпким лошадиным духом.
– Как доберетесь до Берлина, сразу отправьте мне телеграмму, – проговорила Магда. – Мы с Фридрихом, наверное, тоже скоро приедем в Германию. Нам только надо отправить в Канаду наших немцев.
– Фридрих решил стать невозвращенцем? – удивился Клим.
Магда вздохнула.
– Он считает, что в СССР произошла контрреволюция – только ее мало кто заметил. Государство вернулось к безраздельной власти царя и бюрократии. Если бы Николая II не свергли, тут бы творилось все то же самое, только под другими знаменами. Фридрих говорит, что революцию надо было делать в другой стране, где нет таких сильных монархических традиций.
– Он хочет начать все заново?
– Не знаю. Там видно будет.
Они обнялись, и Магда отправилась нанимать извозчика, а Клим решил дойти до Гали пешком – ему хотелось попрощаться с Москвой.
Город ворочался, как зверь, устраивающийся на ночлег, – усталый, разморенный и слегка подрагивающий под первым, мгновенно тающим снегом.
Климу не верилось, что через полутора суток он окажется в совершенно другом мире. В СССР действовал эффект перевернутого бинокля: светлое будущее казалось близким, а соседняя Польша – далекой, как Марс.
Проходя мимо здания Макарьевского подворья, Клим остановился перед зеркальной витриной, чтобы проверить – следуют за ним шпики или их уже распустили по домам.
Соглядатаи были на месте: на противоположной стороне улицы стоял высокий юноша в пальто с собачьим воротником и широкоплечий тип, делающий вид, что изучает афишу на воротах.
Клим хотел помахать им, но перед ним остановилась крытая грузовая машина. Из кузова выпрыгнул человек в расстегнутой шинели и вытянул из кармана развернутую красную книжечку.
– Пройдемте, гражданин!
– Куда? – не понял Клим.
Пробегавшая мимо извозчичья лошадь шарахнулась от них – будто унюхала запах мертвечины.
Из грузовика вылезли еще двое и взяли Клима под локти.
– Садитесь в машину!
С этого момента его человеческая жизнь кончилась: он превратился в вещь, которую пакуют, транспортируют и хранят до востребования.
6.
Тата видела, что с матерью творится что-то неладное. Раньше та целыми днями пропадала на службе, а теперь никуда не ходила и почти ничего не ела. Она даже не ругалась, когда Тата забывала помыть за собой тарелку.
– Мам, может, тебе чайку? – крутилась возле нее Тата.
– Не надо.
– А чего тебе принести?
– Ничего.
Мать отворачивалась к стенке и просила оставить ее в покое.
Денег совсем не стало, и Тата заметила, что из дома начали пропадать вещи. Она догадывалась, что мать относит их в комиссионку, чтобы купить хлеба, но не смела расспрашивать о подробностях.
Дома на Тату сразу наваливалась тоска и бессилие, и она до ночи сидела в школе и рисовала плакаты и стенгазеты – даже во время выходных и праздников.
Недавно она прочла статью о молодом рабочем, который выложил портрет Ленина из зерен пшеницы и овса, и за это его сразу приняли во ВХУТЕИН – Высший художественно-технический институт. Вот было бы здорово сделать портрет товарища Сталина из чего-нибудь социально-значимого! Например, из винтиков и колесиков – чтобы получилась гигантская картина «Сталинский завод». Если смотреть близко, то кажется, что это работает сложный механизм, а если отойдешь подальше, то увидишь улыбающегося вождя. А еще лучше, если бы все это двигалось!
Тата даже рисовала эскизы к своему будущему шедевру, но пока товарищ Сталин у нее совершенно не получался: выходило что-то вроде железного чудовища с усами. Но Тата не сдавалась: ей обязательно нужно было доказать всем, а в особенности ребятам из интерната, что она способна на великие подвиги во славу рабочего класса.
Когда Тата вернулась домой, было уже совсем темно. Ключа у нее не было и она долго трезвонила в свой звонок, но мать все не открывала и не открывала.
Наконец дверь распахнулась.
– Ты это… только не реви, ладно? – пробормотал Митрофаныч, пропуская Тату в квартиру.
Она непонимающе взглянула на него.
– А чего мне реветь?
– Мать-то твоя таблеток наглоталась! Я заглянул к ней, хотел заварки попросить, – а она на полу валяется.
– Заварка?
Митрофаныч постучал себя по голове.
– Соображать надо – мать твоя отравилась! Если б у меня чай не кончился, то все!
Стены зашатались вокруг Таты. Она бросилась к себе в комнату, но там никого не было.
На столе лежал лист бумаги, исписанный маминым почерком:
Милая доченька!
Я чувствую, что начинаю сходить с ума и не хочу тянуть тебя за собой.
Меня уволили и мне не на что тебя содержать, а на другую работу мне не устроиться.
У тебя есть талант – он поможет тебе выйти в люди, а советское государство позаботиться о тебе гораздо лучше, чем я. Прости меня за все и храни тебя Господь!
– Где моя мама?! – взвыла Тата не своим голосом.
На ее крик вышла соседка тетя Наташа.
– Ее увезли в больницу.
– В какую?
– Да кто ж его знает? Мне об этом не докладывали.
Тата захлопнула дверь и, как была – в пальто и шапке, повалилась на колени перед маминой иконой.
– Бог, я соврала, что в Тебя не верю… Я знаю, Ты есть… Я всю жизнь буду ходить в церковь и пионерский галстук сниму… Сделай, пожалуйста, так, чтобы моя мама не умерла!
Тата упала на пол и долго лежала, раскинув руки, будто ее саму только что убили.