У него не было сил вести дело Рогова, но он не мог передать его коллегам – иначе награда за его разоблачение уплывала в другие руки.
«У меня есть время, чтобы отлежаться, – подумал Алов. – Сейчас Драхенблют пьет на даче у Ворошилова, а потом они будут несколько дней опохмеляться, так что докладывать о результатах все равно некому».
– Отправьте Рогова в общую камеру, – велел он надзирателю. – Я им попозже займусь.
3.
Конвоиры вели Клима по тускло освещенным коридорам со множеством дверей.
Все чувства были притуплены: ему казалось, что его напоили какой-то наркотической дрянью и он все никак не может очнуться от затянувшегося кошмара.
Если Китти не привели, значит ли это, что она спаслась от ОГПУ? Но как? Куда она могла деться?
Замки на дверях лязгали за спиной Клима, как железные челюсти.
Это наверняка Галя сдала его чекистам! Что им может быть известно? Да все, что угодно! Галя жила с ним бок о бок и наверняка подмечала каждое неосторожно сказанное слово.
Конвоиры велели Климу остановиться перед камерой с маленьким зарешеченным окошком на двери. Надзиратель повернул выключатель и отпер дверь.
– Заходи.
На широком настиле, опоясывающем жарко натопленную камеру, лежали заключенные, одетые в несвежее белье, – головами к стене, ногами к центру. Под потолком синели два узких окна с решетками; у входа помещались раковина и оцинкованный бак с крышкой.
Один из заключенных приподнял лысую голову.
– О, свежее мясо поставили!
Конвойный толкнул Клима в спину.
– Через минуту чтоб лег и спал!
Дверь с грохотом закрылась и свет погас. Клим растерянно стоял посреди камеры, не понимая, что ему делать.
– Чего это ты такой нарядный? – послышался голос лысого. – Ты кто – фокусник? По какой статье проходишь?
– Не знаю, – отозвался Клим.
– Если не знаешь, то ты недобитая контра, – засмеялся кто-то. – Десять лет лагерей или расстрел в подвале.
Арестанты завозились.
– Дайте поспать!
– Заткнись!
– Да пошел ты!
– Иди сюда, Фокусник! – позвал Клима голос с сильным кавказским акцентом. – Ложись тут.
Клим двинулся вперед, нащупал край нар и сел.
Тюремная стихия сомкнулась над ним, словно вода в черном омуте. Жара, вонь, храп, теснота… Камера казалась Климу жестянкой, набитой червями. У всех у них была одна судьба: их проткнут стальным крючком и скормят рыбам.
– Ты с собой ничего не взял? – спросил кавказец. – Спать на чем будешь? Ложки-миски тоже нет?
– Меня на улице арестовали, – ответил Клим.
Он расстелил пальто и лег на нары, с брезгливым ужасом ощущая прикосновения соседей справа и слева.
Совсем недавно Клим смотрел на отощавшего, замученного Элькина и даже вообразить не мог, что ему суждено оказаться на его месте. Клим Рогов был зрителем, а не участником; его нельзя было ни арестовывать, ни запугивать, ни, тем более, пытать: он был иностранцем – неприкосновенной личностью.
А теперь его приписали к категории людей, с которыми никто не считался. Он был рабом, заранее обреченным на убой где-нибудь на лесоповале или в шахте. Клим представил себя в арестантском бушлате и почувствовал, как у него волосы стали дыбом на затылке.
– Эй, Фокусник! – снова позвал кавказец. – В этой камере трусить можно только первые двадцать минут. Десять ты уже отмотал.
Клим вздрогнул.
– Вы кто?
– Ахмед. Слушай внимательно: будешь жалеть себя – умрешь. Ты в бой когда-нибудь ходил? Я ходил. На войне убить могут, а ты на коне скачешь и ни о чем не думаешь, потому что ты наступаешь и ты все решаешь. Вот и в тюрьме так надо. Скажи себе: «Я тут решаю, бояться мне или нет».
Но Клим был не в состоянии думать ни о каких спасительных заклинаниях.
– А если пытать будут? – сквозь зубы выдохнул он.
– А ты не считай боль болью. На войне меня подстрелили, а я полдня бегал с пулей в груди – ничего не замечал. Человек – живучий зверь, если сам себя не губит.
– Не слушайте его! – отозвался старческий голос. – Ахмедке рукояткой нагана по переносице съездили, у него теперь глаза в разные стороны смотрят, и башка набекрень. Не питайте ложных иллюзий: я – генерал от инфантерии! – пять лет в большевистском лагере сортир чистил. Меня выпустили, а через неделю опять арестовали. Я уж бог знает сколько заявлений следователю написал: «Расстреляйте меня, не мучьте!» А он мне: «Сами знаем, кого расстреливать, а кого перековывать».
– Зачем Фокуснику неправду говоришь? – рассердился Ахмед. – Ни ты, ни я не знаем, что с ним будет. Только Аллах знает, а нам все равно не скажет.
Под потолком снова вспыхнул свет, и в окошко в двери заглянул надзиратель. Поводил зрачком, убедился, что все в порядке, и камера вновь погрузилась во тьму.
4.
Зайберт стоял перед плитой и жарил себе яичницу – угощать Нину он не собирался.
С этой ненормальной не было никакого сладу: она постоянно теребила Зайберта – то ей надо показать, где продается приличная одежда, то изволь ехать с ней на вокзал и жди Элькина. Разумеется, тот не появлялся, и они лишь зря теряли время.
Присутствие Нины неимоверно усложняло жизнь Зайберта. Он хотел спать в своей кровати, а не в гостиной на диване; ему нравилось ходить по квартире в трусах и расстегнутом халате – как он привык… А тут изволь круглые сутки быть при параде!
Но самое обидное, фрау Хаусвальд – очень приятная женщина, живущая напротив, решила, что Нина является любовницей Зайберта, и теперь при встрече поджимала губки и бросала сухое «Добрый день». Это вместо того, чтобы подолгу обсуждать с Зайбертом дела Рождественского комитета и украшение балконов электрической иллюминацией!
Он буквально молился, чтобы мистер Рогов поскорее приехал и забрал свою подружку, но Клим, как и Элькин, пропал без вести.
Все это напоминало дурное шапито. Из вежливости и человеколюбия Зайберт не мог выставить Нину на улицу, но сколько могло продолжаться это безобразие?
«Я должен попросить ее уйти!» – мысленно повторял он и все никак не мог решиться на серьезный разговор. Зайберт чувствовал себя легко и свободно в компании покладистых женщин, вроде Лизхен и Гали, а в присутствии Нины ему было тяжело, словно она не давала ему дышать.
Зайберт переложил яичницу на тарелку, но стоило ему сесть за стол, как в столовую вошла Нина – легка на помине!
– Генрих, давайте отправим еще одну телеграмму в Москву! Мне надо узнать, что случилось с Климом.
Зайберт бросил вилку на стол и в негодовании уставился на Нину.