ДЖЕЙСОН ЛИКУРГ. Который, принуждаемый, быть может, воздействием пышного имени, данного ему сардоническим озлобленным деревянноногим неукротимым отцом, который, пожалуй, все еще в глубине сердца верил, что хотел он быть школьным учителем, преподающим латынь, однажды в 1811 году отправился по Натчезскому тракту с парой отличных пистолетов и одной тощей седельной сумкой на поджарой, но крепконогой кобылке, способной покрыть первые пятьсот ярдов менее чем за полминуты, а следующие – не более, хотя этим все и ограничивалось. Но этого было вполне достаточно. Который добрался до агентства по делам чикасо в Окатобе (которая в 1860 году все еще называлась Старым Джефферсоном) и дальше не поехал. Который до истечения шести месяцев уже был клерком агента, а до истечения двенадцати – его партнером, официально по-прежнему клерком, а на самом деле совладельцем теперь весьма богатой лавки, пополняемой товарами на выигрыши кобылки в соревнованиях с лошадьми молодых людей Иккемотуббе, на дистанциях, которые он, Компсон, всегда заботливо ограничивал четвертью мили или в крайнем случае полутора тысячью ярдов; и в следующем году собственником кобылки стал Иккемотуббе, а Компсон стал владельцем квадратной мили земли, каковая в будущем оказалась почти в центре города Джефферсона, тогда покрытую лесом, и все еще покрытую лесом двадцать лет спустя, хотя был это уже не лес, а скорее парк, с поселком рабов и конюшнями и огородами и ухоженными газонами и аллеями и беседками, спланированный тем же архитектором, который построил дом с колоннами и портиком, обмеблированный благодаря пароходам из Франции и Нового Орлеана; и все еще оставалась полной квадратной милей в 1840 году (и не только селение белых, называвшееся Джефферсон начало ее окружать, но вскоре ей предстояло оказаться внутри чисто белого графства, потому что еще немного – и потомки Иккемотуббе и его люди исчезнут, а оставшиеся будут жить не как воины и охотники, а как белые – как ленивые фермеры или кое-где как хозяева того, что и они называли плантациями, и владельцы ленивых рабов, чуть более грязные, чем белые, чуть более бездеятельные, чуть более жестокие – пока наконец не исчезнет и сама дикарская кровь, лишь иногда напоминая о себе формой носа негра на повозке с хлопком, или белого рабочего на лесопильне, или траппера, или кочегара на паровозе), известной тогда как «Компсоновское Владение», поскольку теперь там все было достойно, чтобы плодить принцев, государственных мужей и генералов и епископов в отомщение за Компсонов, обездоленных на Каллоденском поле, и в Каролине, и в Кентукки, а затем известной как «Дом губернатора», поскольку со временем она действительно произвела на свет или, во всяком случае, породила губернатора – опять Квентина Маклахана в честь каллоденского деда, и все еще известной как «Дом старого губернатора», даже после того как она породила (1861) генерала (именуемой так по заранее предрешенному согласию и единодушию всего города и всего графства, будто они даже тогда и заранее знали, что старый губернатор был последним Компсоном, кому не предстояло терпеть неудачи во всем, чего бы он ни касался, исключая долгожительство или самоубийство) – того бригадира Джейсона Ликурга II, который потерпел неудачу при Шайло в 62-м и снова потерпел, хотя и не столь катастрофическую, при Рисеке в 64-м, который первый заложил все еще полную квадратную милю спекулянту из Новой Англии в 66-м после того, как старый город был сожжен федеральным генералом Смитом, и новый городок, что со временем населят главным образом потомки не Компсонов, но Сноупсов, начал наползать на нее, откусывать от и вгрызаться в, поскольку потерпевший неудачу бригадир тратил следующие сорок лет на то, чтобы продавать куски ее для уплаты по закладной на остатки, пока однажды в 1900 году не умер тихо на армейской койке в охотничье-рыболовном лагере в низине реки Таллахатчи, где провел почти все последние дни своей жизни.
И даже старый губернатор был теперь забыт: то, что осталось от квадратной мили, теперь было известно просто как Компсоновский двор – утонувшие в бурьяне следы былых погибших газонов и аллей, который уже слишком давно нуждался в подновлении, облупившиеся колонны портика, где Джейсон III (выращенный в адвоката, и действительно у него была контора на втором этаже над площадью, где погребенные в пыльных ящиках некоторые стариннейшие фамилии графства – Холстон и Сатпен, Греньер и Бошан и Колдфилд – выцветали год за годом в бездонных бумажных лабиринтах; и кто знает, какая мечта жила в неувядаемом сердце его отца, ныне завершающего третью из своих ипостасей – в первой как сын блестящего и благородного политика, во второй как вождь мужественных и благородных воинов на поле брани, в третьей как своего рода привилегированный псевдо-Дэниел Бун и Робинзон Крузо, который не впал в детство потому лишь, что никогда его не покидал – о том, как эта адвокатская контора может оказаться преддверием губернаторского дворца и былого великолепия) сидел весь день напролет с графином виски и беспорядочной грудой зачитанных Горациев и Ливиев и Катуллов, сочиняя (как говорили) едкие и сатирические панегирики и мертвым, и живым своим согорожанам, который продал остатки квадратной мили за исключением лоскута с домом и огородом и ветхой конюшней и единственной хижиной для слуг, жилья семьи Дилси, гольф-клубу за наличные деньги, чтобы его дочь Кэндейс могла в апреле сыграть свою великолепную свадьбу, а его сын Квентин мог проучиться год в Гарварде и покончить самоубийством в июне следующего года; уже известный как Старый Компсоновский двор, хотя Компсоны еще жили там в те весенние сумерки 1928 года, когда обреченная гибели безымянная семнадцатилетняя праправнучка старого губернатора украла у своего последнего сохранившего рассудок родственника (своего дяди Джейсона IV) его тайно скопленные деньги и спустилась по водосточной трубе и убежала с циркачом из бродячего цирка; и все еще известный как Старый Компсоновский двор еще долго после того, как все следы Компсонов исчезли из него; после того, как умерла вдовствующая мать, и Джейсон IV, перестав теперь бояться Дилси, поместил своего брата-идиота в приют для умалишенных штата в Джексоне и продал дом человеку, превратившему его в мебелирашки для присяжных, а также торговцев мулами и лошадьми; и все еще известный как Старый Компсоновский двор даже после того, как мебелирашки (а вскоре и поле для гольфа) исчезли и старая квадратная миля вновь обрела единство под рядами и рядами небольших теснящихся сшитых на живую нитку частновладельческих полугородских бунгало.
И эти:
КВЕНТИН III. Который любил не тело своей сестры, но некую идею компсоновской чести, ненадежно и (он прекрасно это знал) лишь временно поддерживаемой крохотной непрочной плевой ее девственности – точно миниатюрное подобие огромного земного шара, балансируемое на носу дрессированного тюленя. Который возлюбил не идею инцеста, которого не совершил бы, но некое пресвитерианское понятие вечной кары за него: таким образом он, а не Бог мог бы ввергнуть себя и сестру в ад, где мог бы вечно оберегать ее и хранить ее, вовеки хранящей плеву среди адского пламени. Но который любил смерть превыше всего, который любил только смерть, любил и жил в сознательном и почти извращенном предвкушении смерти, как влюбленный любит и сознательно избегает коснуться ждущего желающего близкого нежного несравненного тела возлюбленной, пока более не в силах выносить не воздержания, но запрета, а потому бросает, швыряет себя, уступает, тонет. Покончил самоубийством в Кембридже, штат Массачусетс, в июне 1910 года, через два месяца после свадьбы сестры, подождав, чтобы закончить академический год и тем самым получить все положенное за плату за обучение – не потому, что в нем жил дух каллоденского, каролинского и кентуккийского прадедов, но потому, что оставшийся кусок старой Компсоновской мили, проданный, чтобы оплатить свадьбу его сестры и его год в Гарварде, был единственным, не считая той же сестры и зрелища живого огня, что его младший брат, родившийся идиотом, всегда любил.