— Сколько? — повторил он. — Я возмещу вам эти деньги.
— Не нужно. — Теперь она рассердилась. — Извините, это не ваше дело. Вы не понимаете… В общем, я сама справлюсь. И ничего ей не говорите, я вас очень прошу!
Он ужаснулся, увидев горький упрек и безнадежность в этих прекрасных глазах. Лещинский был африканистом, ему не раз приходилось видеть похожее выражение в глазах африканцев. Даже когда их лечили. Даже когда они просили милостыню. «Тебе меня никогда не понять, — говорили эти глаза. — Оставь меня в покое».
— Извините, — пробормотал Лещинский.
Он ушел подавленный, но решил ни за что не оставлять ее в покое.
Элла думала, что летом, когда все разъедутся на каникулы, подкармливающий ее ручеек «халтуры» иссякнет. Ничуть не бывало. Когда она расправилась с коллективной монографией и отвезла последнюю часть долга мастеру на Пушкинскую, денег у нее совсем не осталось. Но тут пришел Лещинский и предложил ей совершенно новую, куда более творческую «халтуру».
— Откуда вы так хорошо знаете русский? — спросил он.
— Я здесь родилась, — сказала Элла. — Я выросла в детдоме. Училась в интернате.
— И в интернате вы изучали английский?
— Нет, в интернате я изучала французский, а английский — уже здесь, на подготовительном.
— И сдали досрочно на «пять»? А французский хорошо знаете? — заинтересовался он, не дожидаясь ответа на первый, риторический вопрос.
— Читаю со словарем, — осторожно ответила Элла. — Но я прочла много книг.
Он предложил ей переводить для еженедельника «За рубежом». Хотел отвезти ее туда, но Элла сказала, что сама доберется. Добираться пришлось, что называется, «на перекладных». Сперва до метро «Проспект Маркса», оттуда троллейбусом до Пушкинской площади. На троллейбусе можно было доехать прямо до улицы Правды, но Лещинский посоветовал ей сойти на Пушкинской и там сесть на маршрутку номер пять: она ходила до самого комбината газеты «Правда», где размещались редакции многих газет, в том числе и «За рубежом». Редактор сразу доверил Элле перевод заметки из «Франс суар» в раздел искусства о выставке картин Рубенса в Париже. В указанный срок Элла привезла ему перевод, и редактор пришел в восторг.
— Это можно прямо с колес пускать в печать! — заметил он.
Больше всего редактора поразило то, что Элла не поленилась разыскать сделанный Вильгельмом Левиком стихотворный перевод стихотворения Бодлера «Маяки», процитированного в статье:
Рубенс, море забвенья, бродилище плоти,
Лени сад, где в безлюбых сплетениях тел,
Как воде в половодье, как бурям в полете,
Буйству жизни никем не поставлен предел.
Ей стали давать все новые и новые заметки на перевод, а когда редактор узнал, что она может переводить еще и с немецкого, и с испанского, заказы утроились. Платили за переводы мало, но зато работа была интересная. Платили, правда, только после опубликования. Элла стала регулярно просматривать в университетской библиотеке подшивку «За рубежом». Пару раз уже переведенные материалы снимали по разным причинам, за них вообще не платили. Элла не огорчалась: все-таки такое бывало редко. У нее была другая серьезная проблема: редактор не мог с ней связаться и сказать, чтобы приезжала за работой. Они договорились, что она сама будет звонить по пятницам и узнавать, есть для нее что-то или нет. Иногда, если перевод был срочный, редактор звонил Лещинскому, но, когда Лещинский уехал в отпуск, эта ниточка оборвалась. Пару раз редактор вызывал ее телеграммой.
Позднее, оглядываясь назад, Элла была вынуждена признать, что пребывание в УДН стало самым мирным и счастливым периодом ее жизни. Общежитие кишело тараканами, в коридорах витали неописуемые запахи, потому что студенты пытались готовить в пищеблоках блюда своей национальной кухни. Вьетнамцы, например, жарили селедку. Эллу все это не смущало. Конечно, это был искусственный оазис, но здесь она чувствовала себя на равных с остальными и даже имела некоторое преимущество, потому что русский язык был для нее родным. Она наконец-то обзавелась более или менее приличной одеждой. Она больше не голодала. Никто не называл ее черномазой, не говорил, что она грязная, никому и в голову не пришло бы ее унизить. Здесь было много таких, как она, пожалуй, большинство. Среди студентов попадались разные, но тех, кто был ей неприятен, Элла просто игнорировала, а при случае — она в этом не сомневалась — за нее было кому вступиться.
Летние каникулы кончились, Элла пошла на первый курс филологического факультета. Она записалась на изучение языка африкаанс. Ей хотелось как можно больше узнать об Африке, но отчасти она записалась из-за Лещинского. Все-таки он был добр к ней. Первый белый после Майи Исааковны. Лещинский ей страшно обрадовался, сразу спросил, не нужна ли еще работа. Элла сказала, что работа ей нужна всегда. Он давал ей перепечатывать свои статьи и рефераты — он уже готовил докторскую диссертацию! — и посылал к ней своих коллег, всех, кому нужно было что-то перепечатать. Никогда не приходил с пустыми руками: то приносил пару билетов в театр, то приглашение на литературный вечер. При этом он не навязывал ей свое общество, говорил: «Пригласите подружку».
Благодаря ему Элла попала в Театр на Таганке и не на экране, а живьем увидела своего кумира Высоцкого в его лучшей роли — Гамлета. Она ходила на спектакли Анатолия Эфроса и впервые, содрогаясь от счастья, познала то великое ощущение, изредка выпадающее на долю театралам, когда чувствуешь себя одним куском со сценой, слышишь, как она дышит, ловишь сигналы и посылаешь в ответ свои: «Да, да, я понимаю, я здесь, я с вами!» Это было похоже на игру в теннис, когда играют два равных по силам мастера и ловко отбивают удары друг друга, не давая мячу уйти в аут. И счет неважен, важно, чтобы мяч держался в игре. Элле казалось, что воздух в зале сгущается, становится упругим, и она всем телом ловит мягкие, ритмичные толчки.
На литературные вечера она ходила одна, даже если приглашение было на двоих. Ни одну из ее подруг по общежитию чтение стихов не интересовало. Зато Элла без помех наслаждалась стихами и песнями своего любимого Окуджавы, Юрия Левитанского, Александра Кушнера, Давида Самойлова… И еще она ходила в кино. Не в то советское кино, где показывали фильм «Цирк» и ему подобные: Лещинский доставал билеты на закрытые просмотры в Дом кино или в Центральный дом работников искусств на фильмы Феллини, Висконти, Стэнли Крамера…
И все же в городе Элла очень остро ощущала свое одиночество. В Театре на Таганке с ней приключился такой случай. После одного из спектаклей она вместе с толпой зрителей подошла к служебному входу. У нее не было желания «поглазеть на артистов», просто она была перевозбуждена зрелищем, хотелось задержаться, постоять, потолкаться, послушать разговоры. Рядом с ней группа молодых людей, явно таких же студентов, как сама Элла, возбужденно обсуждала, как они будут «протыриваться» в следующий раз. Оказалось, что кое-кто из них специально нанимается в театр рабочими сцены, чтобы посмотреть спектакль и протащить еще кого-то «из своих». Элле тоже страстно захотелось стать «своей», наняться в рабочие сцены, в уборщицы, кем угодно. Она видела, что это славные ребята. Никто из них не обозвал бы ее черномазой, не стал бы приставать и уверять, что у нее что-то там такое «в крови». Но когда она сделала первый робкий шаг, подошла поближе, они взглянули на нее с удивлением. «Не своя», «чужая», «А тебе чего здесь надо?» — читала она в их глазах. Элла повернулась и ушла.