* * *
Изредка большой мир делал ей подарки. В детдоме был допотопный магнитофон «Яуза», подаренный какими-то шефами. Иногда учителя, воспитатели, словом, те, кто имел выход в большой мир, приносили новые пленки. Все сбегались их слушать: больше всего обитателям детдома не хватало впечатлений. Так темнокожая девочка впервые услышала неподражаемый хриплый голос, бесстрашно и яростно певший о том, что на самом деле в мире все не так, как представляется на комсомольских собраниях. И другой голос — негромкий, проникновенный и грустный, хватающий прямо за сердце:
Ах, Арбат, мой Арбат…
Я дежурный по апрелю…
Неистов и упрям, гори, огонь, гори…
Она не все слова понимала, она даже не знала, что такое «Арбат», но от этого загадочное мерцание образов казалось ей особенно прекрасным. Она давно уже разучилась плакать, но от этих песен ее душа исходила тихими, сладкими слезами, хотя глаза оставались сухими.
Она заучивала их наизусть, а потом тихонько напевала про себя. У нее был прекрасный музыкальный слух. Как-то раз в детдом принесли новую бобину с пленкой, совсем непохожей на прежние. Тут пели на два голоса на незнакомом ей языке. Мужской голос был хриплый, как наждак, куда более хриплый, чем у любимого ею Высоцкого. А женский голос… Это невозможно было передать. Он был густой и сладкий, как мед. Меду детдомовским детям иногда давали по чайной ложечке, но очень-очень редко. Темнокожая девочка принялась расспрашивать об удивительной певице единственного человека, которого могла спросить: «француженку» Майю Исааковну. Учительница рассказала ей, что эта певица — негритянка, как она сама. Темнокожая девочка это запомнила.
Она терпеть не могла имя Варвара, которое ей дали в детдоме. Позднее она даже спрашивала себя: уж не по Фрейду ли ее наградили этим дикарским именем? Но тогда она еще не знала, кто такой Фрейд. Зато, когда ей исполнилось шестнадцать и ее вместе со сверстниками отправили в милицию за паспортом, она явилась туда во всеоружии и положила перед начальником паспортного стола заявление.
Он прочитал и потрясенно вылупился на нее поверх очков, сползших на кончик носа.
— Ты что, девка, совсем с глузду съехала? Что это еще за Элла Абрамовна?
— Это мое имя и отчество, — заявила она, ничуть не смутившись. — По закону имею право выбрать какое захочу.
— Да право-то имеешь, только что ты несешь-то с Дона, с моря? Мало тебе, что ты негритоска, прости господи? Хочешь еще и жидовкой стать? Что это за Элла такая?
— Нормальное имя. Не такое уж редкое. В честь великой певицы Эллы Фицджералд. Она негритянка.
— Пывыця, — ворчал он себе под нос. Его акцент Элле был хорошо знаком: в детдоме одна из нянечек была украинкой. На двери у него висела табличка «Начальник паспортного стола Нечипоренко М. Н.». — Придумають тоже! Ну а Абрамовна на кой хрен тебе сдалась?
— А это я… в честь Авраама Линкольна, — сказала Элла. — Он освободил негров от рабства.
Про Линкольна Нечипоренко М. Н. что-то слышал.
— А что ж, Линкольн был еврей?
— Он был президентом Соединенных Штатов Америки.
— Без тебя знаю, — рассердился начальник паспортного стола. — Что ж у них там, ув президенты евреев беруть?
— У них там все равны, — улыбнулась Элла.
— Ну ладно, девка, тебе жить. — Нечипоренко еще раз заглянул в ее документы. — А фамилию-то что ж детдомовскую оставила?
— А это я в честь Мартина Лютера Кинга, — ответила Элла.
— А при чем тут Кинг, когда ты Королева?
— Кинг по-английски значит «король», — простодушно объяснила Элла.
— Ну, как знаешь.
Ему неохота было заниматься лишней писаниной, но делать было нечего, и он начал выводить в регистрационной карте: «Согласно заявления…» Темнокожая девочка терпеливо ждала. Она получила паспорт на имя Эллы Абрамовны Королевой. До расставания с детским домом оставалось еще два года.
Готовясь к жизни в большом незнакомом мире, Элла попросила добрую Майю Исааковну принести ей карту Москвы. Эту карту она заучивала наизусть, прокладывала по ней маршруты и, закрыв глаза, повторяла, мимо чего ей пришлось бы пройти, куда свернуть, вздумай она отправиться пешком, например, от метро «Сокол» в Сокольники.
— Иди в «Лумумбу», — посоветовала ей Майя Исааковна. — Это для иностранцев, но тебя возьмут. Там общежитие большое, все приезжие. И тебе там будет все-таки полегче. И вступительных экзаменов нет. А не возьмут — поступишь еще куда-нибудь. В библиотечный, например. Самое милое дело.
Она обманула детдом на целый год: ей было всего семнадцать, когда ее взяли в «Лумумбу». Она не чаяла, что возьмут, но ее взяли. Правда, подоплеку своей удачи она поняла несколько позже. А пока у нее приняли документы, дали место в общежитии… Элла выбрала филологический факультет.
Она впервые оказалась не в огромной общей спальне, а в комнате на четырех человек. Иностранных студентов селили так, чтобы они могли общаться друг с другом только по-русски. Поэтому в соседках у Эллы оказались вьетнамка Суан Мин, кубинка Ампаро Муньес и немка из ГДР Карола Зигель. Им повезло: Элла помогала им готовить задания по русскому. Сама она на подготовительном отделении усиленно занималась английским: именно английский, а не французский оказался самым главным языком в мире.
У Эллы обнаружился настоящий талант к языкам. Через полгода она уже свободно болтала по-английски и читала книжки. Французский тоже не забывала: в университете была прекрасная библиотека, не то что у нее в детдоме. Здесь она прочла основные произведения своего любимого Мопассана: «Жизнь», «Милый друг», «Пьер и Жан»… И рассказы, великое множество рассказов. У нее появился еще один любимый писатель — Диккенс, певец заброшенных детей. Она жалела, что не узнала его раньше, но в детдомовской библиотеке почему-то был только один роман Диккенса, поздний и нехарактерный для него: «Большие ожидания». Здесь же она прочла все: «Домби и сын», «Давида Копперфильда», «Крошку Доррит», «Холодный дом» и, уж конечно, «Оливера Твиста». Ей не понравились только «Записки Пиквикского клуба», но тут все дело было в переводе. Много позднее, прочитав роман в подлиннике, Элла поняла, как была не права.
В институте Элла продолжала учиться как в школе: она все еще рыла свой подкоп. Но перед ней встала проблема дополнительного заработка. Прожить на стипендию было физически невозможно, а кругом столько соблазнов! Иностранные студенты привозили на продажу одежду, обувь, книги, магнитофонные кассеты и даже сами магнитофоны — не такие, как древняя «Яуза» у нее в детдоме, а небольшие, компактные, со встроенным радиоприемником. И приемники эти были с не зажатыми частотами, по ним можно было ловить Би-би-си, «Голос Америки», «Немецкую волну»… Можно было слушать «Битлз», которых она не знала в детдоме.
Но все это стоило безумно дорого. За магнитофон с приемником просили четыреста рублей — месячную зарплату профессора. Элла таких денег никогда и в руках не держала, даже не знала, как они выглядят. Она вообще многого не знала. Человек из детского дома выходит полным неумехой, неприспособленным к жизни. Нет, он умеет, например, по-солдатски заправить койку за три минуты, но понятия не имеет, как заваривать чай. Элле предстояло учиться жить. Но прежде всего ей надо было найти себе заработок, или, как тогда говорили, «халтуру».