Даня тут же пододвинул ей стакан минералки, и Юля осушила его залпом. Он налил еще.
— Можешь ничего не говорить. Как-нибудь в другой раз. Давай поедим. Смотри, тут есть все, что ты любишь.
— Нет, я скажу. И… знаешь, что? У меня пропал аппетит.
— Съешь хоть что-нибудь! А то мне придется прочесть тебе вслух поэму «Возмездие». Она гораздо длиннее «Соловьиного сада».
Юля выдавила из себя улыбку. Опять подошел официант. Она заказала рулетики из баклажан и медальоны из телятины с грибами. Ей страшно было даже подумать о том, как она положит в рот хоть кусочек, но она все-таки сделала заказ. Назло. Кому? Юля не могла бы сказать. Обстоятельствам.
Она всю жизнь действовала назло, только этим и держалась. На крошечный островок добра, замыкавшийся ее матерью, она впустила только одного человека: Нину Нестерову, свою первую и единственную настоящую подругу. Все остальные, даже хорошие люди, помогавшие ей в беде, даже врачи из Склифа, даже профессор Самохвалов, спасший ей глаз, даже следователь Воеводин и адвокат Ямпольский — надо будет спросить у Дани, не родственник ли он тому Ямпольскому? — пребывали где-то по ту сторону возведенной ею стены.
Только за этой стеной не было соловьиного сада и всяческих красот. Там были только она и ее мама. Это ее мама ломала слоистые скалы и таскала их к железной дороге. На своей собственной спине — у нее даже ослика не было. У мамы была только Юля, а у Юли — только мама. И никого им больше не надо.
Поэтому сейчас она решилась рассказать Дане правду тоже назло. Пусть он ее бросит. Пусть бежит от нее в ужасе. Тогда, по крайней мере, все встанет на свои места. Она поймет, что он ничем не лучше других.
— Выпей вина, — предложил Даня.
— А ты?
— Мне нельзя, я за рулем.
— Отобьешься. Я тебе советую, это такая история, что ее без поллитры…
— Ты хочешь, чтобы я взял водки? — удивился он.
Опять в ее голосе зазвучали хорошо знакомые ему стервозные нотки.
— Да мне-то фиолетово, можешь не брать. Сам потом пожалеешь.
— Ладно. Только я не хочу водки. Возьмем вина.
Даня заказал вино, и опять потянулось томительное молчание: Юле хотелось дождаться, пока их обслужат, чтобы не прерываться. Наконец подали закуски и вино.
— Три года назад меня изнасиловали. Четверо, — выложила она единым духом и отпила вина. — А эта… Горшенева… им помогала. Мы в одной школе учились. — Ей страшно было взглянуть на Даню. — Ну как? Тебе не противно тут со мной сидеть? Может, пойдем? Я до дому сама доберусь, ты не беспокойся.
— Юля, что ты такое говоришь? Почему мне должно быть противно?
Она наконец вскинула на него угрюмый львиный взгляд из-за ограды.
— Знаешь, а вот мне противно. Так противно, что жить не хочется. Только ради мамы терплю.
— Не говори так, — начал он с болью. — У тебя же есть друзья… Нина…
— И все. Кроме мамы, только Нина знает. А теперь вот ты. Сама не знаю, зачем я тебе сказала. Но мне казалось, это будет честно.
— Хорошо, что ты мне сказала, — откликнулся Даня. — Теперь я хотя бы начинаю что-то понимать… А где они? Что с ними стало? Я бы их на британский флаг порвал.
Юля мрачно усмехнулась.
— У меня был адвокат в суде… Кстати, не твой родственник? Ямпольский.
— Мирон Яковлевич? — оживился Даня. — Это мой дедушка. Он умер год назад. Чуть больше года.
— Я знаю. Когда Нину посадили… ты ведь знаешь, что Нину посадили?
— Знаю, — подтвердил Даня. — Она мне сама сказала.
— Когда ее посадили, я хотела обратиться к твоему дедушке. Позвонила в его контору, а мне говорят, он умер. Спрашиваю: когда?
— В сентябре, — подсказал Даня. — В прошлом году в сентябре.
— Год назад в сентябре мы с мамой были в Турции. Впервые в жизни я вытащила ее на отдых. Она никогда нигде не была. Всю жизнь работала как каторжная. Если бы мы знали… мы обязательно пришли бы на похороны. Мне очень, очень жаль. Он был замечательный, твой дедушка. Если бы не он, мы могли бы проиграть процесс.
— Ты что-то начала говорить, — напомнил Даня.
— А, да. Насчет британского флага. Твой дедушка был категорически против смертной казни.
— Да, я знаю, — кивнул Даня. — Он говорил, что жизнь в тюрьме гораздо больше похожа на смерть, чем сама смерть. Надеюсь, что это так и есть. А сколько им дали? Это про них она говорила, что ты уже четверых упекла на нары?
— Да. Двоим дали по семь лет, третьему — шесть, четвертому — пять, — ответила Юля.
— Маловато, но… ты же говоришь, вы в одной школе учились?
— Да.
— Значит, по малолетству.
— Ответственность наступает с четырнадцати, — заметила она злобно. — А им всем было уже по шестнадцать. Я была самая младшая. Мне шестнадцати еще не было.
— Ничего, — утешил ее Даня. — Может, они живыми из этой тюрьмы не выйдут. Тут уж все равно, семь лет или пять. За один день можно сгореть. А эта… Горшенева?
— Ей дали условно, — угрюмо и неохотно сообщила Юля.
Им подали горячее.
— Поешь, — опять принялся уговаривать ее Даня. — Вот, выпей еще вина. Ты была права, надо было водки заказать.
— Закажи, — пожала она плечами. — Еще не поздно.
— Нет, — решительно отказался Даня, — это не растворитель. Это только так кажется.
Юля не сразу поняла, но потом кивнула.
— Собираешься горевать вместе со мной?
— Я хочу тебе помочь, — начал было Даня, но она решительно прервала его:
— А вот этого не надо. Я и сама прекрасно справляюсь.
— Вижу я, как ты справляешься. Слушай, хочешь, я тебя с бабушкой познакомлю? Нет, я так и так собирался тебя с ней познакомить, но бабушка у меня психиатр…
— Я не сумасшедшая, — снова перебила его Юля.
— Никто и не говорит, что ты сумасшедшая…
— Нет, ты меня извини, но не хочу я знакомиться с твоей бабушкой. Теперь вспоминаю: мне еще твой дедушка предлагал. Говорил, что у него жена — психиатр. Я отказалась.
— Ну и зря. Может, ты сейчас была бы уже совсем другой…
— А я себе и такая нравлюсь. Такая, как есть.
— Мне ты тоже нравишься такая, как есть, — улыбнулся Даня, — но… Ладно, я не буду тебя уговаривать. Давай оставим все как есть.
— Сделаем вид, что этого разговора не было? — спросила Юля, и опять в ее голосе прорвались стервозные нотки.
— Я этого не говорил… и даже не думал. Я только хотел сказать, что это не помешает нам общаться. Ты ни в чем не виновата. Ты попала в беду. Это ужасно, но… мы должны это пережить.