– Хорошо играете, девчонки! – кричал им Фрэнк с кромки поля.
Не с постыдным щенячьим восторгом, как делали некоторые родители. Он подбадривал, так сказать, с достоинством. Просто поднимал большой палец вверх, и все. На нем всегда были толстый свитер и джинсы, он всегда казался уютным и надежным, как папа в рекламе лосьона после бритья.
А где же была Максин? Она сидела на складном стуле на другой стороне площадки, ровно поставив ноги в элегантных туфельках. Ее белое лицо было серьезным и строгим. В холодную погоду у нее начинало стрелять в ушах, но она ни за что на свете не стала бы надевать теплую шапку, не то что мама Керри, миссис Делмени, на которой всегда была небольшая ярко-красная шапочка и которая весело носилась вдоль поля туда-сюда и кричала: «Отлично, Туррамурра, отлично!»
В такие моменты Кэт ненавидела свою мать. Ненавидела настолько, что почти не смотрела на нее. Ненавидела размеренные хлопки рук Максин с неизменными перчатками на них, когда команда – не важно какая! – забивала мяч. Ненавидела, как высокомерно и очень выборочно она разговаривала с другими родителями. Ее безупречные манеры граничили с унижением собеседника.
А уж когда мать начинала говорить с отцом, Кэт просто выходила из себя.
– Макс, как дела? – бросал Фрэнк, не снимая модных солнцезащитных очков; голос у него был теплый, сексуальный, уютный, как его свитер. – Шикарно выглядишь, как всегда!
– Спасибо, Фрэнк, у меня все прекрасно, – ровным голосом отвечала Максин, раздувая от негодования ноздри.
Фрэнк, озорно блестя белыми зубами, отвечал:
– Знаешь, по-моему, на той стороне поля теплее.
– Ну почему она ведет себя с ним как стерва? – спрашивала потом Кэт у Лин.
– А почему он к ней подлизывается? – спрашивала Лин в ответ.
И они страшно ругались. Каждый раз.
Двадцать лет спустя Кэт лежала на мокрых от пота, сбитых простынях и думала: а что, если бы они, все трое, играли в нетбол средне и даже плохо? Отец и тогда бы приходил каждую неделю, так же улыбался бы, глядя на них сквозь очки?
Может быть, и нет.
Никаких «может быть»!
Не пришел бы, и все.
И что из того? Отец любил побеждать. Кэт тоже. Это ей было совершенно понятно.
А вот мама ходила бы. Сидела бы на своем крошечном складном стульчике, мерзла, дрожащими пальцами открывала крышку контейнера с аккуратно нарезанными апельсинами.
Почему-то именно сейчас с этой мыслью было трудно смириться.
И Кэт снова нырнула в глубокий, тяжелый сон.
– Кэт, девочка… Послушай… Может, тебе будет лучше, если ты встанешь и сходишь в душ?
Кэт услышала, как отдергивается штора, почувствовала, как спальню залил вечерний свет. Не открывая глаз, она произнесла:
– Я устала.
– Это понятно. Но, наверное, если ты встанешь, усталость пройдет. Поужинаем?
– Не хочу.
– Ну ладно…
Это «ну ладно» прозвучало почти как «сдаюсь».
Кэт открыла глаза, перекатилась на спину и увидела Дэна. Он стоял лицом к шкафу и переодевался после работы.
Она рассматривала его атлетический, тренированный торс, смотрела, как он влезает в майку, как натягивает ее непринужденно, по-мальчишески.
Когда-то – неужели так давно? – глядя на Дэна, натягивавшего майку, она прямо таяла от блаженства.
А теперь – ничего… Пустота…
– Помнишь, когда мы только начали встречаться, у меня была задержка и я подумала, что забеременела?
Дэн отвернулся от шкафа и ответил:
– Да, помню.
– Если бы я действительно оказалась беременна, я бы сделала аборт.
– Ну… Мы были очень молоды.
– Я бы даже не задумывалась.
Дэн сел рядом с ней:
– И что же?
– А то, что я ханжа.
– Нам было тогда лет по восемнадцать. Нужно было думать о карьере…
– По двадцать четыре. Мы хотели поездить по Европе.
– Какая разница… Мы были молоды. В чем же дело? Ты не была беременна. Сейчас это уже не важно.
Он потянулся, чтобы погладить ее ногу, но она отодвинулась от него:
– Важно.
– Ладно…
– Ребенок тогда не вписывался в мои планы, и я бы все равно от него избавилась. Я даже немного гордилась, что так спокойно думала об этом, точно сделать аборт было все равно что провозгласить себя феминисткой. «Мое тело», «мой выбор» и тому подобная ахинея. Мне, наверное, в глубине души казалось, что сделать аборт – значит стать крутой. А теперь… Значит, я ханжа.
– Кэт, об этом теперь смешно даже говорить. Этого не было.
– Все равно, я, наверное, сделала бы аборт.
Дэн вздохнул:
– О чем ты говоришь?
– Та рождественская вечеринка у тебя на работе… Я тогда в ботаническом саду выпила целую бутылку шампанского. Наверное, тогда я уже была беременна. Бог знает, что я наделала…
– Кэт, я уверен…
– До того я очень, очень береглась, потому что все время думала: есть вероятность, что я жду ребенка. Но когда узнала о твоей выходке с этой шлюхой, то потеряла бдительность.
Он рывком встал с кровати:
– Ладно. Я понял. Это я виноват. В твоем выкидыше виноват я.
Кэт заставила себя сесть. Даже хорошо, что они ссорились. Она как будто просыпалась.
– Мой выкидыш? А разве это не наш выкидыш? Ребенок ведь наш?
– Ты передергиваешь.
– Интересно. Ты сказал «твой выкидыш».
– Терпеть не могу, когда ты так себя ведешь.
– Как – так? Ты на что намекаешь?
– Когда ты затеваешь ссору ради ссоры. Тебе лучше становится прямо сейчас.
Кэт молчала. В голосе Дэна слышалось что-то незнакомое.
Он говорил с холодной яростью, хотя, по идее, должен был кипятиться. Ссорясь, они не злили и не оскорбляли друг друга; они просто страстно выясняли отношения.
Они молча посмотрели друг на друга. Кэт заметила, что приглаживает волосы, и подумала, как выглядит после трех дней, проведенных в постели.
Что она делала? Думала о своей прическе? Это же был ее муж. Ей должно было быть все равно, как она выглядит, когда она ссорилась с ним. Ей, по идее, важно было только одно – орать.
– Я знаю, тебе очень тяжело, – сказал Дэн своим новым, холодным голосом. – Знаю. Я тоже расстроился. Я хотел этого ребенка. Сильно хотел…
– Почему ты так говоришь? – Кэт искренне хотела знать.
У него изменилось лицо.