Но самое обидное, от чего в этом зловонном аду на глаза мужеубийцы наворачиваются слезы: среди бурлящих страстей, в сокровенной глубине сердца Пелид понимает, что не дал бы ломаного гроша за жизнь амазонки – свидетели боги, она же явилась к нему с отравленным копьём в руке! – и сожалел бы лишь о времени, потраченном на убийство грудастой девахи с конём. Однако вот он, герой из героев, мается в преисподней после горячей ссоры не с кем-нибудь, а с владыкой Зевсом, и всё из-за нескольких капель эликсира траханой Афродиты, пролитых на смрадное тело царицы.
Во мгле вырисовываются три исполинские фигуры. Существа приближаются, и воспалённые, слезящиеся очи Ахилла различают в них женщин – если это название подходит к великаншам тридцати футов ростом, чьи груди весят больше, чем весь Пелид. Нагие тела расписаны яркими красками, пёстрый рисунок виден даже в багровых зарницах вулканов. Лица у незнакомок вытянутые и на редкость безобразные, волосы не то извиваются в перегретом воздухе подобно спутанным гадюкам, не то на головах и впрямь змеиные клубки. Мужчина распознаёт голоса лишь потому, что каждый слог нестерпимым рокотом перекрывает общий шум.
– Сестрица Иона, – грохочет первая великанша, склоняясь над смертным во мгле, – не скажешь ли, что это за создание так распростёрлось на скале подобно звезде морской?
– Сестрица Азия, – отзывается вторая, – я бы рассудила, что сей есть смертный муж, когда бы кратковечный мог сюда явиться и жив остаться. И когда бы знала, какого пола это существо: ты видишь, возлежит оно на брюхе. А волосы у него красивые.
– Сестрицы Океаниды, – подытоживает последняя, – давайте же посмотрим, кто пред нами.
Огромная рука грубо хватает Ахилла и переворачивает на спину. Пальцы величиной с могучие чресла героя срывают с него доспехи, ремень и скатывают набедренную повязку.
– Ну что, оно – самец? – любопытствует первая громадина, которую нарекли Азией.
– Если подобная мелочь, как у него, даёт права на столь громкое имя, – откликается третья.
– Кем бы оно ни было, сейчас оно повержено ниц, – произносит великанша по имени Иона.
И вдруг исполинские тени во мраке, которые Ахиллес поначалу принял за утёсы, шевелятся и, покачиваясь, рокочут:
– Повержено ниц!
И где-то в вдали, в полыхающей багровыми всполохами ночи, Неизвестно чьи голоса вторят эхом:
– Повержено ниц!
В голове героя наконец проясняется. Хирон обучал юного Ахиллеса почитать не только живых и присутствующих богов. Иона и Азия – дочери Океана; третью зовут Пантея. Они – второе поколение титанов, рождённых со времени первого совокупления Земли и Геи [65] и владевших вместе с родителями землёй и небом, покуда следующий потомок, Зевс, не одолел их всех и не свергнул в Тартар. Одному лишь Океану была оказана милость: Кронид заточил его в более уютном месте – в слое особого измерения под квантовой оболочкой на Земле Илиона. Боги даже могли навещать изгнанника; а вот его потомство без исключения оказалось в зловонной бездне заодно с Океановым братом Кроном и их сестрой Реей, которые и породили Громовержца. Все прочие титаны, рождённые от сочетания Земли и Геи, то есть братья Кей, Крий, Гиперион и Япет, а также их сестры: Тейя, Фемида, Мнемосина, златоодёжная Феба и прелестная Тетис, – без жалости были сброшены в Тартар тысячи лет назад, едва только Зевс одержал П9беду.
Всё это Ахиллес прекрасно помнит из наставлений, усвоенных при копытах мудрого Хирона.
«Ну и хрена ли мне пользы от этого?» – мрачно думает он.
– Оно разговаривает? – удивлённо басит Пантея.
– Пищит, – уточняет Иона.
Океаниды втроём наклоняются послушать, как Пелид пробует объясниться. Всякая попытка стоит ему немалых терзаний, вынуждая глубже вдыхать ядовитый воздух. Сторонний наблюдатель без труда определил бы по издаваемым звукам (и оказался бы прав), что в густой, точно жирный бульон, атмосфере Тартара, содержащей углекислоту, метан и аммиак, находится немалая доля гелия.
– Оно звучит, словно расплющенная мышь! – смеётся Азия.
– Словно расплющенная мышь, что силится говорить на цивилизованном языке, – подхватывает Иона.
– С кошмарным акцентом, – соглашается Пантея.
– Нам нужно отнести его к Демогоргону, – произносит Азия и склоняется ниже.
Гигантские пальцы грубо хватают Ахилла, выдавив при этом большую часть аммиака, метана, углекислого газа и гелия из настрадавшихся лёгких. Герой аргивян беспомощно разевает рот, как рыба, которую вытащили на берег.
– Демогоргон пожелает лицезреть сие непонятное существо, – кивает Иона. – Неси его, сестрица, неси к Демогоргону.
– Неси к Демогоргону! – вторят гигантские насекомообразные твари во мраке за великаншами.
– Неси к Демогоргону! – отзываются ещё более огромные и неузнаваемые тени где-то вдали.
Эйфелева дорога окончилась на сороковой параллели, у побережья некогда существовавшей Португалии, чуть южнее Фигейра-да-Фош. Харман уже знал, что на юго-востоке, в какой-то паре сотен миль, шаблоны модулированных силовых полей, прозываемые Дланями Геркулеса, разграничивают Атлантический океан и Средиземный Бассейн, который осушили «посты» – причём мужчина точно знал, зачем они это сделали и для чего использовали Бассейн примерно две тысячи лет. А в паре сотен миль к северо-востоку от места, где обрывалась Эйфелева дорога, располагался круг земли шестидесяти миль шириной, расплавленный в стекло. Здесь, по сведениям супруга Ады, тридцать два века назад состоялось решающее сражение между Глобальным Халифатом и Новым Европейским Союзом: более трёх миллионов протовойниксов ринулись в бой и легко одолели двести тысяч обречённых рыцарей механизированной человеческой пехоты. Харману и это было известно…
В общем, он уже понял, что знает чересчур много. А понимает чересчур мало.
Итак, все трое – Мойра, воплощённая голограмма Просперо и мужчина, у которого по-прежнему жутко раскалывалась голова, – стояли на площадке последней башни. Харман покинул подвесной вагон – возможно, уже навсегда.
За спинами путешественников зеленели холмы бывшей Португалии. Впереди расстилался Атлантический океан, перерезанный Брешью к западу от маршрута Эйфелевой дороги. Погожий выдался день: не слишком жарко, не слишком холодно, ласковый ветерок, в небе ни облачка. Солнце изливало свои лучи на зелёные пики скал, на белый песок и лазурные просторы по обе стороны от Атлантической Бреши. Мужчина твёрдо знал: даже с вершины башни взгляд его не проникнет далее шестидесяти миль к западу, и всё-таки открывшийся вид казался бескрайним, словно тянулся на тысячи миль. Брешь начиналась как широкая стометровая площадь, огороженная невысокими зеленовато-синими бермами, а далее понемногу превращалась в чёрную линию, которая упиралась в дальний горизонт.