Асподото, Tienes mi Corazon, Синди Задом Наперед: в гало имя – это все. Без имени ты никто. Фортуната, Церера, Береника. Квини Ки, Кальдер-энд-Арп, Уошбернская Гитара. Мани Педи, Вэллнесс Люкс, Феди Пантера, РЕКС-ИЗОЛЬДА, Огу Ферай, Рестилан и Аникет…
Когда Анна Уотермен провалилась сквозь пол садовой беседки в Алеф, в Лондоне стоял предрассветный час сырого сентябрьского утра. Какой это был час по времени Алефа, определить тяжелее.
Пространство, через которое она падала, имело обескураживающий оттенок сумрака ветреной ночи. Слишком широкое для туннеля, слишком тесное для чего-нибудь иного. Граничные условия позволяли ей кувыркаться; касаться же сторон – нет. Небо наверху быстро сжалось до практически невидимой точки. Некоторое время компанию ей составлял кот. Он падал с забавным выражением морды, потом словно бы подплыл к ней, загребая воздух передними лапами и громко мурлыча, но после этого они потеряли друг друга из виду.
– Джеймс, ах ты негодник, – молвила Анна.
Наверху что-то обвалилось: было похоже, что на сей раз беседка действительно в огне и начинает оседать. К ней устремилась струя объектов цвета густого вина и янтаря, хотя, возможно, это скорость полета придала им яростно-желтый оттенок волос куклы Барби. Горячие куклы, раскаленные уголья и переплавленные бутылочки для таблеток падали вроде бы куда быстрее самой Анны; пролетая же мимо нее, на миг уравнялись с ней по скорости, так что она могла бы, пожелай того, вытянуть руку и потрогать их; потом ускорились снова и быстро исчезли из виду.
В жизни, подумалось ей, можно упасть духом. Упасть от собственной тяжести во время беременности. Выпасть из круга общения.
Господь свидетель, ей все эти три поступка довелось совершить.
– Мое падение было долгим, – так и слышала она собственный голос, кому-то что-то объясняющий, – и сопровождал меня в нем весь тот хлам, который, как мнилось, я оставила позади.
Обращаясь к коту, она проговорила:
– Какое jouissance тебе по нраву?
Падая, она видела, как слабо, бесцельно колышутся ее руки. Ноги словно бы вращали невидимые педали. Чувство падения, размышляла Анна, схоже с попыткой перейти поток вброд: чем сильнее противишься течению, тем меньше контролируешь. Сердцебиение учащается, все усилия впустую. Чувствуешь, что начинаешь тонуть. Такие мысли допускать нельзя. Важнейшее различие, которое следует освоить в детстве, – это между тем, как проваливаются в сон и смерть. Страх провалиться в сон развился у Анны еще до того, как она, упав духом, впала в анорексию, прочла у Мильтона о полете целый день с рассвета до росистого заката, как падучая звезда, или пала жертвой Майкла Кэрни. Поняв это, она начала тогда сопротивляться. Воспоследовали предсказуемые моменты паники, когда вокруг замелькали с жужжанием болезненно-острые сполохи, а потом она очутилась в гулком просторном помещении, природу которого описать было затруднительно.
В очень высоком, темном и светлом одновременно. Как ресторан, куда они с Марни любили захаживать на ланч, но перенесенный в корпус заброшенной уопингской [121] электростанции. Она испытывала страх. Она мало что видела, но и доступного-то зрению не понимала. Ее окружали люди. Они жестикулировали и пялились на нее, пытаясь приблизить к ней лица. Их губы размыкались и смыкались, Анна чувствовала себя пойманной в аквариумном баке рыбой. Они изучали ее.
– Как близко я могу подойти? – спросил кто-то спутника и тут же добавил: – У нас есть хоть какое-то представление, откуда она взялась?
– У нас ни о чем нет никакого представления.
Смех.
– Кажется, она падает. Застигнута в падении.
– Вряд ли это предположение нам поможет, Гейнс.
Фактически Анна чувствовала себя так, словно ее застигли справляющей нужду посреди вокзала Ватерлоо в час пик. У нее сохранялось ощущение близости кота Джеймса: он был так близко, что взгляд на нем не сфокусируешь, и от этого кружилась голова. Обескураживающее чувство. Она уже не казалась себе в полной мере Анной, но и никем другим в полной мере тоже. Скулы у нее стали какие-то неправильные. Ее размазало и разнесло по значащим сторонам парадокса или конфликта, как на картинах Фрэнсиса Бэкона. В то же время казалось, будто ей в неподходящую для этого часть тела воткнули что-то большое или, еще хуже, что это она его проткнула собой. И вовсе нестерпимым ее нынешнее состояние делала природа этого объекта.
То была ее жизнь.
Секхет, Милашка Минни, Мэтти. Мутти. Розы, Радтке, Эмили-Мизери. Девушка Разбитое Сердце и Имоджен. Доминатрисса Первой Точки Лагранжа. Я тяну за один конец, она – за другой. Этой женщине никогда не стать частью меня. Я ей говорю: падай себе своей дорогой. Проваливай, ты, сука. Чтоб и духу твоего здесь не было. Там третье существо рядом с нами говорит, она и четвертое, и пятое. Тут воняет котом и каким-то грязным животным. Так мы ни в жисть не попадем туда, куда направляемся. Меня зовут. (Изабо. Мирабель, Рози Глоу. Малышка и Пак-43. Шаклетт, Пукси, Темерэр, Стормо! и Те Фаатурума.) Я падаю в беседку и кричу всякие глупости. Никто не слушает…
В городе Саудади дело Тони Рено по необходимости отнесли к нераскрытым.
Вскоре после этого тощий коп Эпштейн оказался в патруле с некой Гриллс. Ночь выдалась приятная. Шел небольшой дождь. Движение на Туполев-авеню было не таким интенсивным, как обычно. Брейкдансерши при полном параде, в мамбо-карамельных туфлях лодочкой, скучали на углу возле «Джонсон и Хром». Бои в «Prêter Cur» протекали вяло. От Плацебо-Хейтс до Воронки, от Ретайро-стрит до Бизли-стрит индустрия развлечений взяла вынужденный выходной.
Глоубтаун, два часа пополуночи. Эпштейн и Гриллс выбрали это время для беседы о войне. Гриллс полагала, что война может оказать перманентное воздействие на общественный ландшафт. Криминальный туризм, рассказывала она, захирел; по всему городу такая же участь либо постигла, либо постигала нелегальные ателье, БДСМ-клубы, порнушные сенсориумы и прочие места личностного хакинга. Эпштейн же считал, что война просто добавит пару вишенок на торт: нисходящие тренды, отмеченные Гриллс, балансируются ростом рынка поддельных идентификационных чипов, продуктовых талонов и разносортной аренды на скотских условиях. Если преступления против личности и уменьшились, то контрабанда взлетела на семнадцать процентов за год. После паузы, обдумав его аргументы, Гриллс указала, что в скором будущем появятся более надежные средства контроля широких масс; Эпштейн мог с этим только согласиться, и на том разговор окончился. Внезапно высоко в небесах сверкнула белая молния, безмолвная, но очень резкая, очень технологичная. Эпштейн прикрыл глаза ручищей.
– Это атака?
– Не думаю, – сказала Гриллс. – Видала я атаки, но это… – она помедлила, подбирая слова, – куда масштабней.