В пятистах милях над их головами K-рабли исчезали со своих орбит, чтобы почти тут же появиться в других местах. Пустоту заполнил жаркий шепот их систем связи. Минуту назад они пасли стадо ржавых развалюх, а теперь столкнулись с пустотой. Десять миллионов метрических тонн психофизического мусора, запаянного в контейнеры размером от гроба до крупного астероида, исчезли. Эту новость не замедлили подхватить все СМИ. В небе яростно возгорелась какая-то новая физика, и спустя считаные наносекунды карантинная орбита Саудади полностью опорожнилась на глазах у жителей планеты, будто ее содержимое утекло в водослив. Карантинная полиция пришла в замешательство. Остальные свидетели случившегося – в восторг. По всему Глоубтауну люди выбегали из баров и танцзалов нуэвского танго, задирали головы и глядели в дождь. Эпштейн и Гриллс, обрадовавшись развлекухе, призвали их к порядку.
– Тут не на что смотреть! – для проформы блажили они, но и сами смотрели в небо.
– Да все равно это дерьмо никому не нужно было, – заметила Гриллс, озвучив охватившее всех за следующие несколько часов облегчение.
В двух-трех улицах от патрульной парочки, в квартирке такой близкой к некорпоративному космопорту, что стены ее едва уловимо меняли геометрию каждый раз, как прибывал корабль, дела генетического портняжки Джорджа шли своим чередом.
Его, конечно, малость раздуло. Внутренние перемены брали свое. Тем, кто его бы нашел, трогать Джорджа едва ли стоило. И разумеется, он был мертв, так что влияние на мир оказывал незначительное. Но здесь, в старой комнате ассистентки, все еще сохранялось то, что следовало бы назвать его отпечатком. В данном масштабе. Зафиксируй кто эту комнату в контексте пары сотен лет, Джордж, как и все, кто проводил тут какое-то время, обратился бы в темный дым, проносящийся через нее. Как бы настойчиво ни пытались они зафиксировать самоидентификацию в одном масштабе, она ускользала от них на другом. Они считали себя людьми, но в действительности были не более чем призраками или рекламными объявлениями – короче, тем, что роится или плывет в воздухе.
Счастливая Пантера, Бруна, Кыштым, Королев Р-7, Ангел Парковочной Орбиты. Дженис. Дженни. Джеральдина. Ах ты чертова дешевка. Вали отсюда! Уходи и не возвращайся! Октябрь переходит в ноябрь. Западный Лондон меняет обличье и на секунду кажется комфортным. Потом входит Майкл, и все по кругу. Семилетняя Марни: «В бумажном пакетике собачьи какашки, и он их сжег». Ты не камера, но так или иначе ты присутствуешь во всем, что совершаешь, ты становишься описанием настоящего. Мы падаем в темный переулок и кого-то убиваем. «Мое имя!» – кричит она. И снова кого-то убиваем…
Тем временем за тысячу световых лет от дома ассистентка и сама претерпевала перемены. Быстрые и неопрятные. Мир распался на пиксели, и те заструились вокруг угрями, после чего собрались заново. Она смотрела в палату словно бы через тонированное стекло или с очень отвлеченной позиции.
Часть ее была возрастом миллион лет и размером с коричневый карлик; другие части, по крайней мере на данный момент, поддавались описанию лишь как «еще какие-то». Она была ни в сознании, ни без сознания, ни жива ни мертва. У нее из уголка рта сочилась какая-то паста. Спроси ее кто, как она себя чувствует, она бы ответила:
– Размазанной тонким слоем.
На потолке затаились глубокие тени. Шум, подобный звону в ушах. Люди приходили и уходили с неправильной скоростью, группами и размазанными, как в статистической анимации, одиночками. С некоторыми ассистентка раньше общалась. Некоторые передвигали вокруг нее тележки с аппаратурой. Все они ее игнорировали. Она только и могла, что ждать, пока они заметят случившееся, пока ситуация стабилизируется, и поощрить их к общению с ней. Она была спокойна и терпелива. Если имени у нее нет, можно хотя бы идентифицировать себя.
– Полиция Зоны, город Саудади, – повторяла она при каждой возможности. – Перекресток Юнимент и По. Сотрудница с пятого этажа.
Кто-то взглянул на нее с очень близкого расстояния.
– Гейнс? – сказал он, повысив голос и наклонившись так, что лицо оказалось почти горизонтально в ее поле зрения. – Вас это может заинтересовать. Оно о чем-то спрашивает.
– Всплеск данных в VF14/2b, – возвестил другой голос.
Ассистентку насадили на этот всплеск. Он колом прошел сквозь нее, а она сквозь него. Описанию случившееся не поддавалось.
– Оно повторяет адрес, снова и снова.
– Адрес?
– Оно спрашивает о сотруднице какой-то захолустной полицейской службы на другом краю гало.
Это все равно что отыгрывать себя одной репликой снова и снова. Я загоняю аппаратуру за красную черту и совершаю нужные движения. Сучка быстра, но куда ей до меня. Я выкрикиваю предупреждение, они не хотят меня слышать, и я снова убиваю. Я не слышу, на каком языке они общаются между собой. Ты хоть знаешь, каково быть мной, каково находиться в недоступном именованию состоянии? Это освобождает от всех предыдущих контекстов. О, какая свобода! Господи, у такой, как я, даже моча нелюдская…
Анна Уотермен видела, как соскальзывает кусок мыла с края ванны однажды вечером в 1999-м.
Белая фигура на коленях в остывающей воде, другая фигура возится над ней сзади. Смех. Вода расплескалась, ванна издала энергичный жалобный скрип.
Не привыкшая подсматривать за собственной жизнью в такой манере, Анна удивлялась определенным деталям: не столько им как таковым, сколько тому, что они вообще имели место. В каком-то смысле восхитительно было наблюдать, как удаляется твое собственное обнаженное тело, или слышать собственный голос, со смешком говорящий:
– Ну а есть-то что будем?
Однако все картинки наливались фальшивой ясностью фотографии. Каждая поверхность была доступна ее новому зрению в микроскопических подробностях, но преимущество это ни к чему не вело. Факты зачастую отличались тоже. Человек в ванне, например, оказался не Майклом, как ей всегда помнилось, а Тимом. Какая неожиданность. Все было тем же самым, но почему-то совсем другим. Можно было пересчитать сорта зубной пасты в ванной – память о сексе такого обычно не удерживает. Она наблюдала происходящее во всех аспектах, и события, что соседствовали с этим событием, и все остальные события своей жизни. Поколением позже вода, пахнущая дрожжами, могучим потоком изливалась с плотины в Браунлоу, лошадки, будто только что выпущенные на свободу, мчались через поле, а жаворонки, как на лифте, носились вверх-вниз в чистом небе над Саут-Даунс: в то же время Анна видела себя, погруженную в мир и покой периода, который уже приучилась называть Нулевыми; она выглядывала из кухонного окошка.
– Марни! – звала она. – Ах ты, несносная девчонка! Оставь шланг в покое!
Марни шесть лет. Анна убирается в доме Тима. Анна, наконец оставшись наедине со своей жизнью, смотрит через поле в июньские сумерки над четвертым бокалом пино нуар. Она зовет кота домой:
– Джеймс, старый ты дуралей, ну что ты теперь нашел?