Недаром говорят, что животные, живущие в семье, — это те же самые родственники. Иногда, может быть, даже ближе родственников — увы, это истина, которую трудно оспорить. Примеров тому не счесть.
Животных Шебаршин любил очень, любовь к ним была одной из черт его характера. Характера, перед которым можно и нужно преклоняться.
Те мартовские дни были тяжелыми — то мороз начинал звенеть такой, что у людей, отвыкших от холодов, только косточки трещали, то температура вдруг прыгала на плюс, и тогда здорово страдали сердечники, инсультники, люди с заболеваниями сосудов; снег на улице раскисал, делался опасным — под слоем холодной каши скрывался лед, разъезжались ноги, удержаться было трудно, в больницах было полно народу с ушибами и переломами, на дорогах возникали чудовищные пробки, машины колотились друг о друга нещадно, словно в жизнь дороги вмешалась нечистая сила. Плохой был месяц март.
Но у Шебаршина в марте был день рождения, а мы дни рождения, как и родственников, известно всем, не выбираем, — что нам отводят господь Бог, судьба и природа, тем и пользуемся.
Двадцать четвертого марта 2012 года Шебаршин отмечал семидесятисемилетие. Собрались в его просторной квартире недалеко от Белорусского вокзала, как обычно, пошутили, повспоминали прошлое, поговорили о будущем и разошлись. Настроение у всех было отменное, в том числе и у Леонида Владимировича — несмотря на то, что его постоянно допекала одышка и было заметно, что сдает сердце и вообще — что-то происходит внутри, — Шебаршин был рад празднику, он вообще всегда был рад гостям, и гости очень охотно шли к нему… Так и в этот раз.
Ничто не предвещало беды и последующих черных дней — наоборот, и день тот, и вечер были наполнены светом, надеждой, добрыми помыслами, еще чем-то, что позволяет человеку уверенно стоять на ногах и противиться невзгодам, хворям, разным бытовым напастям.
Через пару дней Шебаршин пошел в поликлинику, к глазному врачу — глаза начали серьезно беспокоить Леонида Владимировича, случалось, что пространство делалось рябым, предметы начинали расплываться, потом все это проходило и он видел нормально, а затем неожиданно вновь появлялась рябь.
Что-то происходило с глазами, — причем происходила штука серьезная, и причиной всему был все-таки не возраст — было что-то другое.
Ситуация эта угнетала Шебаршина, одышка делалась сильнее, сердце иногда исчезало совершенно: Шебаршин не мог его ни нащупать, ни услышать — сердце пропадало. Но главное — глаза.
Врач осмотрел Шебаршина, особых изменений не нашел, подтвердил как обычно, прежний диагноз, — на том они и расстались. Шебаршин вернулся домой, перекусил наскоро, потом отправился на работу. Он ожидал, что врач-глазник вынесет ему какой-нибудь неприятный приговор, но тот не вынес, и в конце тоннеля появился свет — от этого у Леонида Владимировича улучшилось настроение. Собственно, у любого человека, страдающим каким-либо недомоганием, настроение поднимется обязательно, если врач подаст ему своим заключением надежду.
Передвигался он, конечно, медленно, а по скользким тротуарам — вдвойне медленно, через каждые тридцать метров останавливался, чтобы отдышаться, осмотреться, — подводило уставшее, почти износившееся сердце. Впрочем, работа у него была такая горячая, что износилось не только сердце — на грани износа в организме находилось многое, и это Шебаршин понимал.
Прошел один день, другой.
По утрам к Шебаршину иногда приезжала Татьяна Александровна Пушкина, привозила судки с едой; если Леонида Владимировича не было, оставляла у консьержки, очень доброжелательной общительной женщины; таким же «почтовым макаром» Шебаршин переправлял суповые судки обратно. Как правило, делал это вечером.
Двадцать восьмого марта он позвонил Татьяне Александровне, сообщил, что был у окулиста.
— Что хорошего сказал окулист?
— Да ничего, собственно. Но ничего плохого тоже не сказал. Это уже достижение.
Далее в разговоре они переключились на другие темы, немного поспорили, в чем-то не сошлись, — то ли во взглядах на социальный состав Государственной Думы, то ли на качество высшего образования в России, и Шебаршин повысил голос:
— Между прочим, у меня глаукома, я могу ослепнуть в двадцать четыре часа!
Шебаршин любил иногда повышать голос и переводить разговор на другие рельсы, либо вообще закруглять беседу, заявляя:
— У тебя осталось две минуты. Через две минуты я ложусь спать.
Правда, такие словесные фокусы Шебаршин допускал только по отношению к очень близким людям — в основном по отношению к своим родным. Но, будучи чутким ко всяким изменениям в настроении человека, он не допускал этого и по отношению к близкому человеку, если видел, что тот не в духе…
Незаконченный разговор с Шебаршиным родил у Татьяны Александровны ощущение тревоги, чего-то неясного, способного принести беду, и это ощущение не проходило долго.
Утром двадцать девятого Пушкина забежала в дом к Шебаршину, оставила в подъезде у консьержки еду для Леонида Владимировича и помчалась на работу.
День тот был обычный, слякотный и одновременно холодный, словно бы оправдывал поговорку: «наступил марток — надевай трое порток», даже вороны куда-то попрятались, не пасли, как дворники, свои территории, — обычно они расхаживали важно по облюбованным дворикам, а тут исчезли одновременно, будто отправились на всемосковский съезд пернатых, — были вороны, и не стало их.
Вечером, уже после работы, Шебаршин позвонил Татьяне Александровне, проговорил тихо и горько:
— Я сегодня ослеп на один глаз.
До Пушкиной не сразу дошло сказанное, она спросила машинально:
— Когда это произошло?
— В половине шестого вечера.
— Глаз совсем ослеп?
— Да.
— Совсем-совсем?
— Да.
У Пушкиной была подруга, близкая, как принято говорить в таких случаях, к медицинским кругам. У подруги в это время находился один очень опытный врач. Подруга передала ему телефонную трубку.
Пушкина рассказала врачу о ситуации, в которой очутился Шебаршин, о «глазной проблеме», тот все внимательно выслушал и произнес убедительно:
— Это сосуды! Завтра срочно к врачу! Не медля ни секунды! — в голосе врача прозвучали встревоженные нотки.
Татьяна Александровна позвонила Сергею Насупкину, внуку Шебаршина:
— Сережа, у деда плохо с глазами, завтра утром его обязательно надо отвезти к врачу. Чем раньше — тем лучше.
Сергей, бесконечно любивший деда, тоже встревожился и в восемь утра позвонил Шебаршину по городскому телефону. В ответ — длинные, уходящие в бесконечность гудки. Позвонил по номеру мобильного телефона деда. Мобильник был выключен: обычное состояние — дед, находясь дома, мобильный телефон обязательно вырубал. Исключений не было.