Все-таки консьержка, приставленная ко всякому подъезду, — в некотором роде официальное лицо, ей доверяют здешние жильцы, да и участкового своего она знает хорошо, ежели что, поможет объясниться. Пушкина благодарно наклонила голову. Втроем поднялись на пятый этаж.
Дверь в квартире Шебаршина имела два замка, закрытой она оказалась только на верхний замок… Сигнализация не была включена. Аккуратно, стараясь не шуметь, вошли в прихожую.
В прихожей, на вешалке, висело пальто Шебаршина, внизу стояли ботинки.
Выходит, Леонид Владимирович дома, тогда почему же он не отзывался на телефонные звонки? Татьяна Александровна огляделась, отметила, что дверь на кухню открыта.
На кухню не пошли, решили вначале обследовать жилые комнаты — что там? А кухня — это потом.
Татьяна Александровна первой открыла дверь в комнату, где Шебаршин обычно спал. В комнате — порядок, все вещи стоят на своих местах, на письменном столе горит лампа. Хозяина нет. Правда, возникло такое ощущение, будто он здесь был совсем недавно — ну словно бы дух его остался, как иногда остается от человека, который только что побрился и побрызгался хорошей туалетной водой. Но нет, это было наваждение, какой-то странный обман, Леонид Владимирович, конечно, был в этой комнате, но не сейчас, не только что.
Кровать застелена. Значит, он не ложился спать… Татьяна Александровна метнулась во вторую комнату, большую — в ту самую, в которой Шебаршин любил принимать гостей, — здесь часто бывало людно. Господи, какие только великолепные тосты тут не произносились. В комнате было много книг, и само здешнее пространство тоже, кажется, пахло книгами. Тихо тут, очень тихо, Шебаршина нет.
Может, он находится в ванной? Пушкина щелкнула выключателем. Леонида Владимировича не было и в ванной. Где же он в таком разе есть, где? На балконе?
Пушкина прошла на кухню. Стол, холодильник, небольшой диван.
Леонид Владимирович сидел на диване, откинув голову назад, на спинку дивана. Через шею перекинуто полотенце, рот полуоткрыт… И было сокрыто в его позе нечто такое, что может заставить человека закричать, либо сдавить горло, так сдавить, что свет померкнет.
Полотенце набухло кровью, края заскорузли, потемнели. Пушкина сделала шаг вперед к сидящему Шебаршину — вдруг ему нужна помощь? — в следующее мгновение остановилась, словно бы уткнулась в некое невидимое препятствие: поняла — помощь Леониду Владимировичу не нужна. Она вообще больше ему не понадобится.
На полу лежал пистолет. Наградной «стечкин», она видела его у Леонида Владимировича раньше. Тут же находились и документы на оружие.
В этот момент она услышала голос Сережи Насупкина — он словно бы прорезался из небытия, а сам Сережа очнулся от некого оцепенения (тут, впрочем, любой из нас пришел бы в оцепенение):
— Ничего не трогайте, пожалуйста, тетя Таня. Ни-че-го!
Он знал, как вести себя в таких случаях, лицо у него было бледное, напряженное.
Квартиру закрыли на ключ. Спустились вниз к столу консьержки. Вновь стали звонить в отделение полиции. Занято. Позвонили еще раз — в ответ в трубке запищали знакомые частые гудки. Дозвонились только через общую дежурную службу — наконец отделение отозвалось:
— Але!
— Приезжайте срочно! Человек застрелился.
— А «скорую» вызывали? — прозвучал совершенно неожиданный, во всяком случае для Татьяны Александровны, вопрос: она приготовилась услышать какие-то другие слова, совсем другие.
— Это уже не актуально, — довольно резко ответила она, — Записывайте адрес.
Ожидали полицейских дома у Леонида Владимировича — поднялись в квартиру 166, на пятый этаж. Вначале приехали двое полицейских, потом целая бригада, затем Колокольцев Владимир Александрович, генерал-лейтенант, начальник московской полиции, нынешний министр внутренних дел России.
Осмотрев квартиру, Колокольцев спросил:
— Вещи так лежали?
В это время Сережа Насупкин прокричал:
— Тетя Таня, тетя Таня, пройдите-ка сюда!
Он нашел записку Леонида Владимировича, точнее, это была не записка, не отдельный листок бумаги, а целый блокнот, — правда небольшой. Наверху ровным почерком было написано: «Дежурный по СВР» — службе внешней разведки, телефон, а чуть ниже — запись, сделанная ровным спокойным почерком — видно было, что Шебаршин жестко держал себя в руках, несмотря на беду, не паниковал, — «17.15 — отказал левый глаз». Еще ниже следовала вторая, сделанная простым карандашом запись, от которой невольно по коже побежит дрожь, а пол под ногами закачается у любого человека: «19.00 — полностью ослеп».
Несмотря на то, что мир погрузился во тьму, — ничего в ней не понять, не видно ни зги, — а потому сдавливали слезы и боль, Шебаршин сумел сделать эту запись, наверное, помогла память руки, способность все замечать, и способность эта у него, как у всякого разведчика, была вживлена в кровь… А вот дальше — хуже. Дальше он также пытался делать какую-то запись, но смог написать только одно слово и бросил карандаш — слово это непонятное так и не удалось расшифровать до сих пор (запись эту он также попробовал сделать карандашом).
Жизнь во тьме для Шебаршина потеряла смысл. Он, конечно же, вспомнил жену — деятельную, живую, энергичную, милую, которая всегда находила себе работу, не стояла без дела. Вспомнил и то, какой она стала после болезни… Это было обычное, полумертвое тело, за которым надо было кропотливо ухаживать.
А теперь и он, похоже, сделался таким, полумертвым, за ним тоже надо будет ухаживать. Кто станет это делать?
Не было у Шебаршина на это ответа: и дети, и внуки были заняты серьезной работой, а правнуки еще не подросли.
Можно, конечно, нанять на стороне участливого, заботливого человека, но это будет чужой человек, вот ведь как. Чужого человека Шебаршин откровенно стеснялся. Да и вообще, генералу, награжденному самыми престижными боевыми орденами страны (к несчастью, уже ушедшей), совершенно не пристало находиться в беспомощном состоянии… Никто не знает, о чем думал в те страшные горькие минуты Леонид Владимирович Шебаршин, и никогда никто, увы, не узнает. Не дано.
Последнее слово, которое он оставил в своей предсмертной записке, так и не было расшифровано — видно было, что написано оно внезапно ослепшим человеком, начиналось то ли с буквы «к», то ли с «н», то ли с «п», — не понять, выглядело смятым, сломанным, как будто попало под каток. И вообще, похоже, он не закончил это слово, остановился, как остановилась для него и жизнь. Все остановилось.
Может, это было слово «прощайте»? По логике вроде бы подходит, но на это ответа нет. Да и не это, если честно, главное.
Позже стало известно, что у Леонида Владимировича в этот вечер было еще два телефонных разговора. Как минимум два.
Один — со Светланой Гургеновной — Пушкина, к сожалению, не знает ее фамилию, мне узнать тоже не удалось, — скорее всего, потому, что эта фамилия просто закрыта для широкой публики. Как в свое время была закрыта фамилия и самого Шебаршина.