Пыток и издевательств, царивших в «Эвине», Саадати не вынес, подговорил заключенных и поднял бунт.
Бунт (хотя был убит начальник тюрьмы) не удался: мятежников перестреляли, молодого моджахеда, рвавшегося на волю, также поставили к стенке.
Но это еще не все. Прошла неделя, и в газетах появилась так называемое «предсмертное письмо» Саадати, в котором он отрекался от всего, за что боролся, и признавал имама Хомейни — хомейнисты пытались распять его и опозорить уже мертвого, когда Саадати не мог бороться, — превратили в жалкого труса, предавшего самого себя.
Психологически ход сильный, на него решится не каждый «изобретатель», но для Хомейни и его подручных это оказалось делом вполне обычным.
Одним из главным соперников Хомейни считался аятолла Бехешти. Бехешти был генеральным секретарем Исламской республиканской партии, семь лет провел в Германии, в Гамбурге, где в местной мечети читал молитвы и проповеди, был образован, хитер, умел отлично говорить и вполне мог соперничать со своим шефом, лидером и создателем партии Хомейни.
Когда об этом стали говорить вслух, произошло следующее.
На свое заседание в большом двухэтажном особняке собрались активисты Исламской республиканской партии, их было довольно много — больше сотни, это были люди, которые боготворили Бехешти — его люди, в общем.
Когда собрание было в разгаре, а Бехешти произносил свою речь, способную зачаровать любого, громыхнул взрыв, разом превративший в руины большой двухэтажный особняк. В домах, находившихся неподалеку, выбило окна. Бехешти, который, как позже написал Шебаршин, «был величественно обаятелен, говорил мягким, берущим за душу баритоном, гипнотизировал собеседников умным, проницательным взглядом», мгновенно, вместе со своими сторонниками, обратился в пыль, в ничто, в воздух.
А ведь этот человек уже был готов потеснить Хомейни на верхушке власти и очень спокойно, уверенно и расчетливо шел к этому — каждый шаг его был взвешен, выверен…
Не дошел.
Спасатели работали всю ночь при свете фонарей и прожекторов, доставали из битых кирпичей какое-то окровавленное тряпье, то, что осталось от людей. Всего откопали останки семидесяти двух человек. Среди останков нашли ногу в ярко начищенном модном полуботинке — это была нога аятоллы Бехешти, ее опознали все, кто знал генерального секретаря хомейнистской партии. Не было газеты, которая на своих страницах не напечатала бы снимки этой ноги, а также снимка человека, который ее нашел — рядового спасателя.
Спасатель был усталый, с изможденным лицом и голодными глазами, извозюканный донельзя, грязный, он держал в вытянутой руке ногу аятоллы.
Быстро нашли и виновника, установившего бомбу в особняке, — моджахеда Колахи, сподвижника Саадати, который якобы тайно проник в число охранников; объявили его в розыск, хотя Колахи, скорее всего, также превратился в окровавленную тряпку и лежал под обломками особняка.
Как потом сказал Шебаршин, было «одно странное обстоятельство, которое впоследствии объяснили Божьим промыслом. Дело в том, что ровно за пять минут до взрыва помещение покинули председатель исламистского меджлиса Рафсанджани и два его ближайших сотрудника — Раджаи и Бахонар. Версия о Божьем промысле не вызвала бы особых сомнений (все в воле Аллаха!), не будь Рафсанджани основным соперником Бехешти.
Темна иранская политика, грани дозволенного в ней расплывчаты, ложь не считается грехом, взятие заложников и убийство входят в набор допустимых приемов, крови шииты не боятся. На кого возведена напраслина — то ли на Колахи, то ли на Рафсанджани — история, видимо, никогда не рассудит. Бехешти ушел в мир иной, Колахи исчез, Рафсанджани правит страной. Не погибни Бехешти, пожалуй, на свете не стало бы Рафсанджани».
Сюжет, как видите, закольцевался. Как в законченном художественном произведении, где все бывает разыграно по нотам — и роли расписаны, и место действия определено, и само действие исполнено по команде режиссера.
Кто был режиссером, Шебаршин только что назвал… Вернее, назвал еще много лет назад, когда была выпущена книга «Рука Москвы».
Удалось также выяснить, что бомба, которая унесла на тот свет Бехешти, была комбинированной — и фугасной, и зажигательной одновременно.
Была попытка взорвать и аятоллу Али Хуссейна Хаменеи. Он приготовился читать молитву на пятничном намазе — хутбу, перед молитвой дал интервью сразу нескольким корреспондентам. Один из корреспондентов оставил около Хаменеи небольшой микрофон.
Хаменеи приступил к молитве — причем имам ввел новые правила чтения этой молитвы: «имам джоме» (тот, кто читает проповедь, должен в левую руку взять винтовку с хорошо начищенным штыком, в правую Коран, и только потом приступить к делу).
Хаменеи так и поступил. Проповедь, полную проклятий «прислужникам империализма, врагам ислама и Ирана», он не успел закончить. Безобидный микрофон вдруг взорвался, огнем накрыло половину «правоверных», с великим почтением слушавших аятоллу. Хоть и было немало убитых, Хаменеи остался жив.
— Аллах не счел меня достойным шахадата, — заявил он, потупив глаза, а вскоре стал президентом Ирана.
А вот аятолле Дастгейбу повезло меньше. Он завершил хутбу и в сопровождении охраны двинулся к большой черной машине. Толпа зевак провожала его. Неожиданно от толпы отделился благочестивый юноша, протянул руки для объятия — так положено по старому персидскому обычаю, уклониться от объятий нельзя — грех. Теплое объятие закончилось взрывом — у парня под рубашкой к телу была привязана граната.
Список этот можно продолжить: в каждом иранском городе имеются погибшие, и счет им будет идти еще, наверное, долго.
Не стало президента Раджаи — «досрочно прекратил свои полномочия», не стало премьер-министра Бахонара и многих других — власть обладала свойством уничтожать людей, смотреть на происходящее можно было только с болью. Шебаршину, человеку, любившему и знавшему Иран, было больно.
Игорь Сабиров рассказывает, что работать тогда становилось все труднее и труднее. Молодые моджахеды — последователи Саадати — были уничтожены целиком. Вырублена была и партия «туде» — иранских коммунистов, а ее бессменный руководитель Нуреддин Киянури угодил в застенок.
Это был пожилой, начавший полнеть человек, передвигавшийся с трудом — чтобы сделать хотя бы маленький шажок, ему надо было опереться на палку, — связавший свою судьбу с Советским Союзом, который он по старинке называл Россией и был предан этой «России» безгранично.
Что же он получил взамен, какую награду за верную дружбу?
Получил обычное: Москва предала его. Как предала и многих, очень многих — Шебаршин еще напишет об этом — перо у него всегда было неплохое, и вообще он умел отличать литературу от нелитературы, потому и, уйдя в отставку, издал несколько хороших книг.
В одной из книг он перечислил имена людей, которых предала Москва, — причем Шебаршин очень деликатно заявил, что Москва не предавала друзей открыто, она просто-напросто забывала их. Так это произошло с Наджибуллой и Хонеккером, Живковым и Ярузельским, с сотнями других крупных деятелей, имевших международные имена.