Иван быстро доставил меня по адресу. Войдя, я был тут же перехвачен одной из девушек, дежуривших в гостиной, как я понял, специально, чтобы меня встретить.
— Пойдемте скорее, — сказала она серьезно, — Надежда Петровна сейчас в швейном. Просила тут же вас привести.
— Пойдем, милая, — кивнул я, снимая пальто.
Она взяла у меня верхнюю одежду и повесила на красивую деревянную вешалку в углу. Вслед за девушкой я вошел в одну из дверей с другой стороны гостиной и очутился в полутемном коридоре. Налево, как я помнил, была дверь в кабинет Ламановой.
— А что у вас тут? — спросил я, указывая на три двери справа.
— Примерочные.
— Ага. Куда нам?
— Идите за мной.
Коридор изгибался направо. За углом слышалось стрекотание «зингеров». Мы прошли несколько шагов и оказались в большом помещении, которое выглядело совсем не так элегантно, как гостиная — стены были покрашены серой краской. Окно, самое простое, было только одно. Но зато с потолка свисало сразу несколько электрических ламп в жестяных абажурах.
— Это наш пошивочный цех, — сообщила девушка, вытянув шею и высматривая кого-то в конце зала. Слева были три больших стола с рулонами ткани и обрезками. За одним из них стоял небольшого роста мужчина с руками, перепачканными мелом. Он перебирал листки бумаги с какими-то чертежами. Вероятно, закройщик. Справа, через широкий проход, в несколько рядов помещались столы поменьше со швейными машинками, за которыми сидели портнихи. В одной из них я узнал Аню Фигуркину. Она, как будто почувствовав мой взгляд, подняла свою русую головку и робко кивнула, но тут же склонилась обратно к своей работе.
— Вон там! — сказала моя провожатая, указывая куда-то пальчиком. Ламанова стояла возле одной из портних и что-то ей сердито говорила. Я пробрался между столов и услышал:
— …сколько говорить-то? Неужели ты вообще не понимаешь, Лиза? Надо же и головой подумать! Ну хоть глазами посмотри! У тебя прижимная лапка не отрегулирована — как ты жаккард сшиваешь? Слишком плотно — оттого у тебя сплошные зацепы! Вот возьму и вычту у тебя из жалованья за испорченную ткань! Хорошо, что я рано заметила, пока ты мне тут всю работу не испортила. Поняла?
— Поняла, мама Надя, простите, — тихо прошептала девушка, все лицо которой было усеяно рыжими веснушками.
— Ну, а поняла, так отрегулируй. Чего сидишьто? Нет, дай я тебе покажу. Вот так. Теперь видишь? Прижимаешь неплотно, тут придерживаешь пальцем, чтобы контролировать строчку. И тогда нигде не цепляется. Лизок! Давай, дорогая, работай. Мне и без тебя дел хватает. Девушка с веснушками кивнула и принялась за работу. Только тут Надежда Петровна увидела меня.
— Наконец-то! — сказала она. — Владимир Алексеевич, как вы долго.
— Приехал как только смог, — сказал я, целуя поданную мне мягкую руку. — Гнал.
— Гнали… гнали… Пойдем ко мне. Есть новости.
Она прошла между столов — прямая и спокойная, отвлекшись только на пару секунд, чтобы дать указания портнихам. Но очутившись в своем кабинете, тяжело опустилась в кресло за столом.
— Ну, что случилось опять, Надежда Петровна? — спросил я.
Ламанова исподлобья посмотрела на меня.
— Сегодня ко мне приходили гости, — сказала она тусклым голосом.
— Какие гости?
— Плохие. Они показали мне письмо.
— Письмо?
— Да-да. То самое письмо, которое я по вашему совету написала шантажисту. — Вот как?
— Что вы наделали, Владимир Алексеевич! Зачем вы заставили меня написать это письмо?
— Да что случилось? — воскликнул я в полном недоумении. — При чем тут письмо? Все шантажисты мертвы! Мертвы, Надежда Петровна! Кто может вам посылать какое-то письмо? Она вздохнула:
— Я не знаю. Сегодня утром пришли трое. Один из них показал мне письмо, в котором я соглашалась уплатить двадцать тысяч рублей. И сказал, что они пришли за деньгами, которые я пообещала. — Но кто же их послал?
— Вот! — Ламанова подняла палец. — Я тоже их об этом спросила. Они ответили — не важно кто. Их послал некий клиент, который требует теперь уплаты долга. — Долга? Они так сказали?
— Именно! Владимир Алексеевич, вы говорили мне, что это письмо нужно только для проформы, что оно — ловушка для шантажиста. А теперь получается, что я сама угодила в ту ловушку, которую вы же и поставили! Внутри у меня все сжалось. Я совершенно не понимал, что произошло, но предчувствие чего-то нехорошего вдруг отозвалось слабостью во всем моем теле.
— Погодите, Надежда Петровна, — сказал я взволнованно, — тут, должно быть, ошибка. Никакакого долга у вас нет. Да и кто вам может предъявлять претензии? Я же сказал — все, кто хотел вас шантажировать, мертвы.
— Мертвы! — воскликнула Ламанова, но тут же взяла себя в руки и продолжила тише: — Извините, Владимир Алексеевич, это оттого, что я напугана. Да, я напугана. Я напугана и обвиняю вас в этом, хотя с моей стороны так, наверное, неправильно. Не беспокойтесь. Я, хотя и женщина, но истерить не буду. Не буду, слышите! Вы думаете — это ателье мне досталось так просто? За красивые глаза? За деньги мужа? Нет. Это — мое. Я все тут сделала сама. Я сама всего добилась. Вот это, — она обвела свой кабинет широким жестом, — результат того, что когда другие истерили, а я работала.
— Я знаю, Надежда Петровна.
— Нет, Владимир Алексеевич, вы этого не знаете, потому что вы — мужчина. И вы живете совсем в другом мире. Ламанова откинулась на спинку кресла. Передо мной сидела уже не обаятельная моделистка, не энергичная хозяйка предприятия — нет. Это был просто усталый человек, сумевший подняться на вершину скалы, с которой теперь собирался совершить прыжок в море. Так люди используют минуту перед опасным броском, чтобы расслабиться, а потом сосредоточиться. Я видел это выражение лица у солдат за несколько минут до начала атаки.
— Знаете, почему я оставила семью, сестер и уехала в Москву учиться на портниху?
— Почему?
— Вы читали «Что делать?» Чернышевского?
— Конечно.
— Помните, там Вера Павловна уезжает из дома и открывает швейную мастерскую, чтобы собственным трудом зарабатывать на жизнь? Мастерскую нового типа, где нет хозяина и работников, где все равны?
— Да. Но я помню, что опыт этот оказался неудачным.
— Это все равно. Главное не в этом. Знаете, когда я прочла роман — еще там, в Шутилово, это под Нижним, — я две ночи… нет, три ночи не могла спать. До того я никогда не думала о будущем. Что со мной будет, останься я дома? Скука. Бедность. Злость. Мой отец, подполковник в отставке, пытался тянуть семью и еще выплачивать долги покойного брата. Но мясо мы ели все реже и реже. А одежду перелицовывали и перешивали, но только она становилась все более ветхой — многие вещи уже нельзя было даже использовать на заплатки… Да, именно там я научилась держать иголку в пальцах. И что дальше? Я сбежала. Нет, сестрам и папе я сказала, что еду в Москву учиться шить по-настоящему, что найду работу и стану поддерживать их, присылать часть моего заработка. Сестры были младше — они поверили в это всерьез. Они обнимали меня и благодарили. А отец… Он не был идеалистом. Но и запретить мне ехать он не мог — я уже была взрослой. Да и кормить меньше на один рот… Но он винил во всем только себя. И так и умер — через три года, с чувством вины, не узнав, что я действительно начала хорошо зарабатывать и не только помогала сестрам, но и вызвала их в Москву.