Тут, правда, не обошлось без конфузов. Ну во-первых: так прикипел Василий Дмитриевич к лодье трехмачтовой, что уж и оставлять не хотел. А как такую волочить? Да и надо ли? Все равно ведь какое судоходство по рекам замерзшим? А по весне все равно сюда возвращаться, вроде как в летний лагерь военный. А в том, что Василий Дмитриевич потребует возвращения, Булыцкий уже не сомневался нисколько. И раз так, то уже и сейчас нет-нет, да словечко вставлял: мол, тятька потешников для забавы твоей и держит только. Молод пока да до забав охоч.
Вон, подрастешь, так и потешников назад – по домам. Сам говорил, да за реакцией Василия поглядывал: как ему такое. И ведь не нравилось то мальцу! Прикипел он к потешникам своим, да так, что уже и не мыслил княжения своего без них. А еще ясно увидел учитель то, что, опробовав силы в судоходстве, загорелся молодой человек выходом в открытое море и теперь, подобно Александру Македонскому, жадно изучал карты мира. Вот тут и Булыцкому время призадуматься наступило: а не пробудил ли он тирана? А как, если, завоевателям великим подобно, поведет княжич армии по всему миру, кровью щедро поливая землю…
Только то и спасало, что полководцем Василий показал себя не самым блестящим. Вернее, стратег гениальный, да вот тактик из него не бог весть какой. Но зато дипломат тонкий да в людях разбирающийся. Вон, уже и среди пацанов своих поприметил тех, что посметливей, да на свой лад расставлять начал. Кого – воеводой; благо здесь никого из знатных и не было, а потому можно по чести было, а не по родовитости [98] . Тут же и построение системы управления на основе опыта монголов. Воевода. Под ним – сотенные, сотню в бой ведущие, а дальше – десятники. И каждый из них – парень из самых сметливых да отважных, но отвага которых с горячностью не граничит. А тут еще и Ивану Родионовичу – спасибо, что холопов своих подключил. Им-то поперву то – потеха. Забава! Казалось, что там: строй боевой конному со всего ходу разбить? А вот кукиш вам! Еще через месяц тренировок мальцы ох как заматерели да теперь уже спокойно встречали летящих на них удальцов. В общем, как поняли, что «скоморошьи хождения», как старшие поперву окрестили муштру, не просто потеха, а сила великая, так и сами проситься начали. Словом, отправив гонца в Москву да разрешение Дмитрия Ивановича получив, отдельный ертаул под командованием того самого опального боярина Квашнина, готового на любые траты, лишь бы расположение Великого князя Московского себе вернуть, сформировали. Теперь умудренные опытом боевые холопы наравне с юнцами учились премудростям военным, попутно, порой совершенно неожиданно, новшества да диковины внедряли. Так, взяв за основу теперь уже привычную всем тачку, сверху бревнами загрузив заостренными, да с подсказки Булыцкого упоры приладив, которые позволяли бы жестко зафиксировать их в нужный момент, получили отличные мобильные заградители против вражеской конницы. Выстроившись строями и закрыв собой «катюши», как прозвал новые устройства Николай Сергеевич, ребята по команде подныривали назад, выстраиваясь в детинец, оставляя обезумевших конников лететь прямо на хитроумные приспособления, сминая собственные же строи и напарываясь на колья. А ратники, пользуясь сумятицей, с безопасного расстояния щедро поливали наездников тучами стрел, и без того хаос усиливая. Понятно, что мобильные – не панацея и смести их все равно сметут, если конников отряд большой. Но хоть несколько секунд отыграть да скорость атаки погасить – уже добро!
Тут же отрабатывать начали излюбленный татарами ложный отход, когда передовые ряды, по команде сминаясь, показно бросались назад, провоцируя неприятеля на необдуманную атаку. Едва, забыв про осторожность, тот кидался в погоню, из открывшейся прорехи на нестройные ряды атакующих вылетали засадные части, в пыль разнося несущихся в бой одиночек.
В общем, потешники помаленьку превращаться в силу грозную начали, которой тем не менее право на жизнь перед Дмитрием Ивановичем Донским доказать еще надо было. И хоть про себя то и дело повторял Булыцкий: не дай Бог им скоро в бою побывать удастся, а ведь где-то в глубине души чаял надежду, что покажут они себя в красе во всей. И не только на параде перед князем и гостями из Литвы в честь, например, рождения наследника, но и в бою жарком. Вот только о чем и не думал совсем Николай Сергеевич, так о том, что первое серьезное боевое крещение – уж скоро.
Снявшись с насиженных мест, потешники с холопами боевыми Ивана Родионовича под недовольное ворчание Фрола медленно потянулись назад, по направлению к Москве. Вот только в дороге занемог княжич. Наоравшись, как галсом научился идти, застудился и теперь, трясясь и обливаясь потом, маялся в горячке. А тут еще и пурга. Совсем как в ночь ту, когда впервые Сергию на глаза явились Никола с Милованом. Благо что до монастыря Троицкого недалеко было. Так что дотемна успели. Тут же Василию Дмитриевичу келью теплую самую отдали, настоями да отварами отпоили, да тело от пота омыли, да молебен за здравие провели. А тут и жар, слава Богу, спал, отпуская молодого человека. Всю ночь над юношей сидели, сменяясь, и монахи, и Николай Сергеевич, и даже Фрол. Так что под утро уже лучше себя почувствовал будущий князь. Настолько, что уже ненадолго пусть, но заснул. Понятно, что при таком состоянии и говорить нечего было о продолжении путешествия, поэтому в Москву отправились только через три дня.
А пока, пользуясь возможностью, решил Николай Сергеевич таинство евхаристии принять. Само собой, подготовка с постом, потом – исповедь, а потом – и таинство само. Уже подготовился да настроился, как утром ранним, задолго до запланированного таинства, в дверь кельи Николая Сергеевича властно постучали.
– Иду, иду, – поднимаясь с топчана, Булыцкий открыл дверь. – Мир тебе, гость поздний.
– Мир и тебе, – прямо на гостя из тьмы шагнул Сергий Радонежский. – Лучину зажги. Не ждал гостей-то?!
– А? Лучину? Сейчас, сейчас, – сам не понимая почему, засуетился пенсионер. – Вот, отче, – когда загорелась щепочка, повернулся к старцу Николай Сергеевич.
– Сядь, – негромко, но твердо приказал настоятель. Не смея противиться, преподаватель сел рядом с замолчавшим визитером, ожидая, что тот скажет, однако старец, углубившись в свои мысли, сидел неподвижно, пока не догорела лучина.
– Вот что, Никола, – когда келья погрузилась во тьму, горестно начал Радонежский. – Ты, хоть и за дело благое, так все одно – Господу нашему ох как нелепо, когда грешники окаянные в промысел его нос кажут.
– Ты про Ягайло? – сразу поняв, к чему клонит старец, поник Николай Сергеевич.
– О нем, окаянном, да о нас с тобой, грешных.
– Говаривают, Витовт одолевает братца своего, – вставил слово учитель. – Да православными земли Великого княжества Литовского будут, – осторожно добавил он.
– Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью, и невестку со свекровью ее [99] , – чуть слышно проговорил в ответ Сергий. – Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня, – не замолкая продолжал старец. – Дочь, да сына, да близких больше Бога любить – грех! – вздрогнув, настоятель повысил голос, словно бы просыпаясь. – Любовь к Господу нашему сызмальства взращиваю, да все одно, сердце кровью обливается, на страдания грешников глядя! Что Богу противней быть возможно усобицы кровавой, когда братья, жаждою власти ослепленные, словом божьим прикрываясь, народ на народ поднимают?