На самом краю залитого желтым светом пятачка под темными, всегда, даже в полном безветрии шелестящими кронами, играл духовой оркестр. Косте страшно нравилось смотреть, как высокий веселый парень в неизменной красно-зеленой, очень яркой ковбойке – Андрюха Благушин – поднимает свою трубу, щурится и смешно супит брови. Андрюха был Костиным «корешем», и почему-то казалось, что, когда он играет, это придает значительности и самому Косте.
«Белый сад и цветет, и колышется в тишине, в тишине», – привычно плыл над головами шлягер местного композитора, носившего элегантное имя Альберт и простецкую фамилию Михайлов. «Белый сад» играли раз по пять за вечер. Костя, впрочем, больше любил, когда переходили на фокстрот и прочие «спортивные» танцы. Под их легкий заводной ритм внутри что-то екало, а глаза окружающих девчонок начинали озорно поблескивать.
Порой ритмичное колыхание толпы нарушалось вскипевшим где-нибудь конфликтом. Через пару минут оркестр умолкал, и все тот же дядя Миша все так же неспешно выводил горе-солистов за пределы ограды, ворча:
– Как не стыдно, люди культурно развлекаются, а вы прям дикари. Вот закрою на пятнадцать суток, будете знать!
Впрочем, «пятнадцатью сутками» дядя Миша только грозился. Даже потасовки из-за какой-нибудь юной карменситы или «обучение политесу» не знающего местных правил новичка проходили вполне безобидно, ограничиваясь парой-тройкой синяков да неопределенными взаимными угрозами. Даже с «ржавыми» – пацанами из привокзального Железнодорожного района – поддерживался холодноватый, но все же нейтралитет.
Но теперь у «железнодорожников» объявился новый вожак – Сашок Быков, прибывший откуда-то с Севера к матери, второй супруге зампредгорисполкома. Об этой женитьбе судачил год назад весь городок – съездил вдовевший пятый год мужик в отпуск, а вернулся окольцованным. Судачили, однако, недолго: «молодая» (вовсе, впрочем, не молодая, скорее средних лет) устроилась на работу в исполкомовский архив, вела себя тише воды ниже травы и поводов для мытья косточек не давала. А вот явившийся год спустя под материнское крылышко взрослый сын с ходу заработал себе прозвище Бык и оправдывал его абсолютно: был нагл, высокомерен, пер на рожон, сам лез в драку и, видимо, привыкнув, что мама-юрист, души не чаявшая в единственном сыночке, всегда его отмажет, не боялся никого и ничего. Ну и козырнуть положением высокопоставленного по местным меркам отчима не брезговал. Поговаривали, что Бык виртуозно владеет выкидным ножом – и, похоже, не врали: когда «железнодорожники» дрались с обитателями возникшей не так давно на окраине города цыганской слободы, он пускал «перышко» в дело не задумываясь.
В общем, к осени вежливый нейтралитет превратился в холодную войну, грозившую вот-вот перейти в горячую фазу: «ржавые» только и искали повода показать «центровым», кто тут хозяин, и нарывались на драку по поводу и без повода. Мы, мол, «ржавые», так что за нами – не заржавеет.
Когда Володька Матвеев, крикнув на ходу «наших бьют», промчался в сторону «кулька», Костя даже не задумался, по какому поводу драка. Неписаные законы улицы жестки до невозможности: если ты спасовал, сдрейфил, не встал во время схватки (и не имеет никакого значения, из-за чего схватка) в ряды «своих» – все, на следующий день ты – изгой. Пария. Практически никто. С тобой не станут иметь дело, не подскажут, когда ты «тонешь» у классной доски, не позовут в кино, с тобой не пойдет танцевать ни одна уважающая себя девчонка, при твоем появлении смолкнет самый оживленный разговор, а за спиной будет раздаваться презрительный свист. Даже младшеклассная мелочь, пацанчики, еще вчера восторженно улыбавшиеся, если ты изволил с ними здороваться, и готовые пулей лететь по какому-нибудь поручению, – даже эта мелюзга после «предательства» начинала поглядывать на «изгнанника» словно сверху вниз и говорить через губу. Вернуть разбитое уважение было практически невозможно. Костя знал нескольких таких отверженных. Каждый из них только и мечтал, окончив школу, сбежать из городка куда подальше – туда, где никто не знает об их позоре. Самому Косте и в голову прийти не могло, чтобы он, спортивный парень, борец – один из лучших «центровых» бойцов, – вдруг ни с того ни с сего стал уклоняться от участия в драке. Он всегда выходил из стычек победителем, а если силы были чересчур уж неравны, отделывался легкими ушибами, которые скорее тешили гордость – это ж боевые раны! – чем причиняли страдание.
Когда он подбежал к парку, драка, начавшаяся где-то обочь танцплощадки, уже выплеснулась на улицу – «ржавые» явно побеждали. На кулаки у многих были намотаны армейские ремни, пряжки которых зловеще свистели, не давая пощады никому. Топот, пыхтенье, вопли, яростный мат и женский визг слились в единый, ни на мгновение не стихающий гул, в котором почти не слышен был даже заливистый милицейский свисток дяди Миши, тщетно пытавшегося «прекратить безобразие».
Отработанным броском через бедро Костя поверг на землю одного из «пряжечников». Тот, похоже, приложился неслабо – распластался на асфальте и, прерывисто дыша, подниматься не торопился. Второй – немного знакомый, когда-то они были в одном отряде пионерского лагеря – попытался, обхватив Костю за шею, зажать его голову под мышкой, но не успел: парень, резко присев, стремительно провел подсечку. Нападавший рухнул как подкошенный, от неожиданности взвыв дурным голосом.
– Молодца, Седой! Давай! – Володька Матвеев крутил над головой неизвестно откуда выдернутым толстым дрыном. К этому моменту сучьями, выдернутыми из ограды штакетинами и тому подобными импровизированными «дубинками» вооружились уже многие.
На крик обернулся молотивший кулаками направо и налево Бык. Кулаками, мелькнуло в голове у Кости, значит, ножа у него нет. Или? Но думать было некогда. Увидев, как слаженно Костя и Володька теснят «ржавых» бойцов, Бык моментально и безошибочно угадал главную угрозу – вот этот, которого назвали Седым. Хищно ощерившись, он сосредоточился на Косте. Это было их первое столкновение, и оба, приглядываясь к противнику, закружились, затанцевали, оценивая, выискивая слабые и сильные стороны.
Костя никак не мог определить, есть ли у Быка нож, и нервничал. Чутьем опытного бойца понял – вот сейчас «ржавый генерал» бросится… Бык чуть повернулся, пригнул бритую голову и подшагнул вперед, слегка сгорбившись и отведя правую руку за спину. Похоже, нож у него все-таки был. Костя подобрался, готовясь блокировать…
…и в эту секунду на бритый затылок глухо опустилась увесистая палка, словно бы сама по себе выскочившая из неровной зыбкой темноты. Кто ударил – Костя заметить не успел, принял на себя заваливающееся тело и автоматически, как на тренировках, провел бросок. И тело противника, как до того на десятках тренировок, взлетев на мгновение в воздух, тяжело рухнуло на щербатый асфальт.
И стала тишина.
Мгновенная, тяжелая, мертвая. Как будто все происходящее вдруг накрыл толстый войлочный купол. Или как будто в фильме оборвалась звуковая дорожка. Вокруг, размахивая руками, еще топтались дерущиеся, беззвучно разевали рты перепуганные «болельщики», беззвучно дул в свисток дядя Миша, тормознула рядом патрульная машина, выпустила из себя милицейское подкрепление, прыснули в стороны спохватившиеся участники драки, потом подъехала и «Скорая» – все это с тягучей «киношной» замедленностью и в абсолютном безмолвии.