Араб, конечно, представил и перевод текстов, но дело предстояло такой тонкости, где каждое слово трижды следует проверить, и Эдик попытался перевести его своими силами еще раз, и столкнулся с неожиданной трудностью — в стране отсутствовали переводчики с древнего Иврита, ученые такого рода напрочь отсутствовали. Оказалось, все они уже в Израиле, даже обучение студентов на факультете восточных языков зачастую велось только учебными фильмами и компьютерными программами. В частности, факультативы — то есть необязательные предметы, по желанию студента — по арамейскому и древнему ивриту изучал всего один студент, русский и по внешности и по паспорту настолько, что уехать в Израиль мог только через факультативы. Он и перевел эти тексты с грехом и водкой пополам.
Вот тут Эдик и пожалел, что затребовал всего-то пять миллионов долларов. Дело, задуманное арабом, тянуло на все пять миллиардов, если безбожно дешевить. Нет, в посланиях апостола Петра все было нормально — и первое, и второе, известное по Библии, и третье — неизвестное пока миру, вопросов не вызывали. В третьем апостол передавал слова Христа греческому народу, своеобразный наказ его — не лезть в северные земли, ибо Христос отдал их своим друзьям и ученикам, племени Россов, еще в годы путешествия своего по Гималаям. Все правильно. Греки и не совались в северные земли, прочитав в свое время это послание, которое церковь злостно скрывала от своей паствы. Однако в другом послании, от апостола Павла, Эдик обнаружил еще одну новость, скрытую хитрыми церковниками. Вначале послания апостола Павла не отличались от общеизвестных, но в последнем, утаенном от мировой общественности, Павел что-то расписался, заверив поначалу, что к нему опять явился Христос во плоти, и предсказал рождение пророка Мухаммеда и рождение новой религии, более точной и близкой к воле Господа, а именно — рождение ислама. Затем Христос предрек разрушение Израиля и истребление его народа, так как Господь разгневался на Израиль за казнь его Сына. Христос заверил Павла, что именно последователи Мохаммеда и истребят Израиль, да так, что даже имя народа сотрется из памяти человечества.
Тут Эдику пришлось задуматься. Замысел араба был ясен. Раз арабы верят в Аллаха, народ они доверчивый, должны верить и людям. Поверят и археологам, которые раскопают этот текст и сообщат им, что сам Христос велел им стереть Израиль с лица земли. Впрочем, христиане тоже народ доверчивый, и потому возражать особо не будут. Замысел не одного года и даже не десятилетия,…какие прозорливые и дальновидные арабы выходят из стен московских университетов! Эдик даже загордился такими арабами, тем более, что замысел этот ничуть не мешал его собственному, о возрождении России. Странно, с чего Мехди так на Израиль взъелся? Они, может, воюют с Израилем, арабы? Впрочем, это не его дело. Израилю не повезло. Он оказался не в том месте и не в то время, участь его решена. Эдик ничего не имел против Израиля, кроме ясного понимания, что араб ни за что не согласится убрать откровения Павла. Эдик вздохнул. Отчего-то Израиль было жаль. Но что делать — он ведь задумал поднять Россию, а когда этот колосс, заваленный кирпичами своих и чужих ошибок, примется подниматься на ноги, то кирпичи эти посыплются вниз. Кого-то наверняка пришибет, это неизбежно. Да, Израилю явно не повезло, он оказался под одним из кирпичей. Эдик вздохнул еще раз, прогнал остатки жалости и захлопнул папку с текстами. Участь Израиля была решена.
Слово, данное арабу, следовало выполнять, чего бы ни стоило, и Эдик, скрепя сердце, решил действовать. В один далеко не прекрасный — для директора Третьяковки — день он уселся напротив картины Ильи Репина «Боярыня Морозова», огромного полотна, против которого Иван и Танька установили такое же по размеру. Поставил столик с красками и кистями, после чего принялся рисовать копию, не обращая внимания на отдельных посетителей музея, которые досматривали последние картины в последние минуты перед закрытием. Это выглядело немножко нагло. Но для охраны и работников галереи — статус возможного будущего директора позволял в их глазах Эдику и не такое. Для действующего директора. Разрешение полагалось спросить, обязательно. Тем более — копии малевать. Даже фотографировать в Третьяковке запрещалось. Наглость. Поэтому Эдик с интересом ждал, когда доносы смотрительниц приведут сюда главного третьяковщика, да что он скажет. Если не прикажет охранникам выкинуть Эдика на улицу, значит, все — спекся старикан. Сломан. Можно торговаться за «Морозову».
Старикан пришел без охраны. Но ждать его пришлось часа три. Музей давно закрылся, ушли даже смотрительницы, и только хмурый мужичок из охранников изредка заглядывал в зал. Рядом, шагах в двадцати за толстой колонной охала Танька, и пыхтел Иван. Чертова Танька привязалась в последний момент, полотно Эдик с Иваном и вдвоем бы перетащили…ну, и от делать нечего, слово за слово, супруги принялись мириться. Или бывшие супруги? Вроде уже развелись… Эта возня очень отвлекала и раздражала. Точно, развелись же — Людочка говорила, что наткнулась на них в уголке музея в таком же примирительном положении. Танька точно больная на голову. И Иван. Надо бы уволить их…но как? В конце концов, какой пример культуры они могут показать в стенах Российского музея каким-то посторонним иностранцам, если те наткнуться?
Подошедший директор Третьяковки еще издали зашипел треснутым фальцетом:
— Это святотатство! Кощунство! Что вы себе позволяете?!
Эдик полностью был с ним согласен. Танька вопила — ну нарочито громко. Просто из вредности. Смущенный за своих некультурных подчиненных, он оторвал взгляд от холста — и понял, что директор обращается к нему. Эдик непонимающе оглянулся на колонну, однако директор, подойдя вплотную, тыкал кащеевский перст прямо в него:
— Да-да! Я к вам обращаюсь! Совсем стыд потеряли! И не глядите туда — молодые заняты хорошим делом, а вот вы?! Чем вы занимаетесь?! Вы сначала дождитесь моей смерти, а потом и копируйте! Хоть всю Третьяковку! Продавайте, растаскивайте — но без меня!
Такого от старикана Эдик не ожидал. Всегда вежливо ругался. Но, уловив какой-то странно знакомый аптечный запах, понял, что директор изрядно перебрал валерьянки. Она же на спирту.
— Виктор Палыч, — сухо и вежливо сказал он, — я оказываю помощь вашей галерее по реставрации ваших запасников. Причем бесплатно. И я помню наш договор о действующей экспозиции, но из всякого правила бывают исключения. Нам заказали копию «Боярыни Морозовой», заодно мы могли бы…
— «Боярыня Морозова» в реставрации не нуждается! — взвизгнул старикан.
— Знаете, Виктор Палыч, в Министерстве виднее, что нуждается в реставрации, — насупился Эдик. — Кроме «Морозовой» и «Демон» Врубеля, и васнецовские «Три богатыря». Я тоже так считаю.
— Достаточно с вас и запасников! — старик покачнулся, хватаясь за кошель в нагрудном кармане. — Продавать национальное достояние из действующей экспозиции я не позволю!
— Никто не собирается распродавать национальное достояние. Как вас понимать? — Эдик совсем заугрюмился, уставясь третьяковщику прямо в глаза. Тот явно слетел с катушек. О делишках Российского музея можно шушукаться по углам, да и нужно, для рекламы и повышения цен, но в лицо обвинять? На такое оказался способен только один, кажется, чиновник в министерстве культуры, который пытался оспорить экспертов, мол, это подлинник, а вовсе не копия, и это не первый случай! Этого некомпетентного товарища, конечно, уволили. Он вообще сумасшедший, даже взяток, говорили, не брал. Эдик этому, насчет взяток, так и не поверил. Он же верил людям. И потому каждый чиновник в наше время и в нашей стране в силу разных причин, о которых долго рассказывать, просто должен брать взятку. Если не взял, значит, взяткодатель жадный, только и всего. Так что вопли третьяковщика Эдик воспринимал всерьез только наполовину. Хотя обвинение о распродаже национального достояния немножко задело. Ну, если честно, всю страну растаскивают через чиновников, и все это понимают, но обвинять, да от души? Никому в голову не приходит. Привыкли все. Это жизнь, это реальность. Обвиняют, но в полемическом скорее задоре. А так искренне, как старикан — извините, это уже наглость. Ладно бы, прокурор обвинял, ему за это деньги платят, а тут…