– Но я не знаю, куда их послать.

– Вот тут-то, как вы говорите, я и вмешаюсь. Я их пошлю. До того еще как я вас узнал, в тот вечер в кабаре, я знал, что вы умеете рисовать, что ваша работа талантлива и – больше того – годится для продажи. Я верю, что вы будете иметь большой успех.

Впервые за семь лет Тони почувствовала внезапно, что жизнь еще чего-нибудь да стоит.

– Если бы я сумела, – сказала она горячо.

– Для «если» здесь нет места, – сказал он спокойно. – Я прошу вас верить, что мое суждение правильно, и когда я говорю, что у вас талант, я говорю правду. Это необходимо использовать. Ладно, для этого случая я тут.

Он снова открыл журнал.

– Вы видите общий тип работы, а? И я покажу вам публику, которую вы должны карикатурно изобразить. Мы их увидим в театрах, в ресторанах, на бегах. Вы пойдете со мной, и, когда у вас наберется их много, мы отдадим их Бонневару, издателю «Эспри». Он будет в восторге – вот и все. Решено. Вы достигли цели. – Он показал руками. – Все так просто и легко.

– Пока не попробуешь, – закончила Тони.

– А потом в особенности.

– С их стороны подло изобразить вас в таком виде, – горячо сказала Тони.

Де Солн рассмеялся:

– Мне-то все равно, но Гиацинта будет огорчена.

– Ваша невеста?

Он кивнул головой.

– Она очень красива.

– Она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел, – сказал де Солн, – я потому и женюсь на ней. Я хочу иметь красивых детей, похожих на нее.

Тони снова посмотрела на лицо «самой красивой женщины». Оно было красиво, но с жестоким выражением.

– Вы, вероятно, сможете поехать со мной в оперу завтра вечером? Там спектакль-гала, и вы бы кое-кого там увидели.

– Спасибо, я с удовольствием поеду.

– Я пошлю за вами мотор в половине восьмого.

Она проводила его вниз.

Как раз в дверях они встретили Жоржетту. Она остановилась, остолбеневшая, увидев их. Тони торжественно познакомила их.

– Я вас, кажется, знаю очень хорошо, – сказал де Солн со своей обезоруживающей улыбкой. – Мадемуазель Тони рассказывала мне о вас, и я вас видел в кабаре.

– И это – граф? – сказала Жоржетта, когда они снова поднимались по лестнице. – Очень скверно, что Бог не выбирает наружности соответственно положению, разве не так? И он называет тебя мадемуазель Тони?

– Разве он так сказал? – спросила Тони. – Я и не заметила. Жоржетта, он думает, что я действительно могу сделать карьеру. Он хочет, чтобы я лучше работала для иллюстрированных журналов, чем в кабаре. Он мне покажет всю публику, а я их нарисую.

Она показала Жоржетте карикатуру.

– Совсем как живые, – сказала откровенно Жоржетта. – Я говорю о нем; о ней я, разумеется, не могу судить. Она кажется мне злюкой.

Глава XXVI

Ты целовала меня, не любя, Да простится тебе это!

Г. Ренок

Вечер в опере был сплошным наслаждением. Тони почти разучилась наслаждаться. Она не совсем забыла, потому что самое последнее, что люди теряют, – это способность наслаждаться.

Огни, цветы, красивые женщины и еще более красивая музыка – все это опьянило ее. Она забыла о своем собственном платье, которое она раньше вечером находила ужасным. На ложу де Солна было направлено немало биноклей. Он сидел невозмутимо рядом с Тони и отвечал взглядом на взгляд. Во время антракта он вышел и вернулся с пожилой дамой и красивой девушкой с карикатуры.

– Мадам Форуа, позвольте представить вам мисс Сомарец.

Пожилая дама неопределенно улыбнулась и протянула руку, и тогда де Солн сказал:

– Гиацинта, мисс Сомарец. – Мадемуазель Форуа поклонилась.

Тони поспешно стала давать объяснения о рисунках. Было совершенно очевидно, что она не принадлежит к «их классу», как выражаются француженки. Де Солн был известен своей эксцентричностью.

Гиацинта пожала своими прекрасными плечами и даже улыбнулась Тони. Она была слишком уверена в де Солне, той несомненной уверенностью, которую может породить только полное безразличие.

Он и эта маленькая бедная девушка с большими глазами, казалось, имели как будто что-то общее – скорее всего, это была их миниатюрность.

Гиацинта зевала от скуки. Что ей за дело до всего этого? Ей страстно хотелось, чтобы де Солн позволил ей и матери вернуться в ложу князя Рицкого. Жан так учтиво выразил свое огорчение, когда он подошел к ним и язвительно просил объяснить причину их появления не в его ложе, а в ложе князя, что мадам Форуа испугалась и умолила Гиацинту тотчас же уйти оттуда.

Рицкий высунулся из ложи и все время делал им знаки. Наконец Гиацинта незаметно покачала ему головой. Он страшно надулся и сел на место.

– Этот огромного роста молодой человек с моноклем, украшенный всеми существующими под небом и не заслуженными им орденами, – это князь Рицкий, – сказал де Солн Тони.

Она уже сделала его моментальный набросок – она без труда поняла сцену в противоположной ложе.

– Этот господин с дамой в серебристом платье, это – Пено, знаменитый неоимпрессионист. Два кресла дальше, в том же ряду, это – божественная Сарра, рядом – господин президент. Это – Траган, вот тот направо, человек с рыжими волосами и бледным лицом.

– Довольно, довольно, – молила Тони. Мадам Форуа и Гиацинта рассеянно смотрели. Мысли мадам Форуа были очень встревоженны.

Это совершенно похоже на Жана – возиться с этой девушкой, это совершенно в его духе, но тем не менее Гиацинта не должна была войти в ложу Рицкого. С ее стороны, было глупо согласиться. Жан был бы таким податливым мужем и таким щедрым к своей теще. Гиацинта действительно была очень неблагодарна. А эти русские всегда похожи на зажигательную спичку и так же быстро, как спичка, потухают. Разумеется, Гиацинта не соврала Жану – недопустимая мысль – у нее действительно болела голова, и она не хотела, и вполне правильно, пожертвовать ложей Жана, в особенности на парадном представлении. Очень жаль, что записка была передана слишком поздно, когда они уже были в театре. Это недоразумение с запиской впоследствии очень осложнило объяснение. Все же Жан, кажется, успокоился и был в хорошем настроении.

Если бы он только не был так уродлив или был бы менее богат: в первом случае их союз был бы удачнее, а во втором – он никогда бы не состоялся.

Вдруг, как бы в ответ на ее мысли, де Солн повернулся и улыбнулся своей прихотливой улыбкой будущей теще. Он почти угадал ее мысли и чувствовал себя огорченным из-за того, что она могла огорчиться. Он взглянул на Гиацинту. Она смотрела на сцену и при мягком отраженном освещении была очень красива. Он подумал о том, как она будет в его замке, и внезапно сжал руки. Он знал, что она его не любит, но он верил, что сам обожает ее. Она приковала его.