– Нравится, очень.
– Сам сказал, – закрепил что-то и – мимоходом: – Кто-нибудь знает, что ты здесь?
– Нет, никто. Честное слово! – лишь бы Леша больше не хмурился.
– Пойдем-ка тогда скорее в подвал! – бегом мы спустились вниз. – Тут мобильный не берет, и свет я пока… – Леша отстал и исчез, я остался один в сырых, душноватых потемках, озираясь и трогая пустоту вокруг руками. – Не шевелись, стой где стоишь, – откуда голос? Лестница ведь с другой стороны?!
Я зажмурился – Леша включил фонарь и, ослепив, опустил световой сноп, чтобы просветить меня насквозь:
– Есть одна вещь, которую ты должен узнать, – он медленно приближался, глядя вниз, точно шел по бревну, но целясь мне фонарем точно в брюхо, и остановился: – Бассейн у меня небольшой. Можно сказать, маленький. Такая – купелька, – посветил под ноги, и оказалось, я стою на краю круглой ямы размером в стоячую могилу: шаг – и я там!
Я отшатнулся.
– Пуста-ая, – протянул Леша, – недавно кафель поменял.
– Зачем?
– Что «зачем»?
– Кафель поменял. Тот, что был. На другой.
Леша словно впервые задумался «а действительно?», погасил фонарь и пробормотал:
– Ну, наверное, та плитка – мне, типа, не понравилась.
На сером свету, на ветру мне показалось: как долго меня не было здесь, словно я стал невидимым, и влюбленные будут целоваться при мне, не замечая. Леша замерз, он оглядывался на дом, как на свою огромную, разросшуюся шапку – вот вымахала, понимаешь, продавай теперь, так непривычно с непокрытой головой.
– А зачем продаешь?
– В Воронеж уеду. Уморился я от негативного фона, люди у нас дюже гадкие. Никто не желает добра, – часто-часто заморгал намокшими, словно заледеневшими ресницами и вздохнул: – Сентиментальный стал! Я тут домишко хотел, двенадцатиквартирный, под горой, где маршрутки поворачивают. Чисто для своих, чтобы с гаража сразу в квартиру. С одними чертями из Шебекина договорился насчет бетона. Возят и возят. Я говорю: как бы уже и хорош. А они – еще трохи. А потом, не знаю, что там у них получилось – кто-то в их завод из гранатомета пальнул, или они… А ко мне ОМОН приезжает и отбойными молотками этот бетон, а там – двенадцать трупов. Слышишь, откуда мне знать?! А тут начали: патрон мелкокалиберный в карман подбросили, джип, говорят, начальнику ОВД подари – оно мне надо? Да на черта мне всё это сдалось, если у меня квартира в Воронеже четыреста квадратов и страусиная ферма! Вот только одно: лежу ночью, и – у Леши перехватило горло, и он захрипел каким-то резервным, редко используемым, застоявшимся голосом, – когда весна… Вишни зацветут по-за дедовой хатой, абрикосы… А меня тут нема, – и затрясся, закрыв лицо ладонями, и оттуда, из-под ладоней, глухо спросил:
– Ну, когда в плане денег? Дом выставил за двадцать миллионов, тебе, как своему, – восемнадцать, только жене моей не говори! Можешь – девять, и через две недели еще девять.
– Ну, я пока не готов, – дать понять, что у меня много предложений, – буду думать.
– Что тут думать, ты слово дал! Сказал «нравится». Сегодня вносишь задаток, символически – тыщ двести. Если больше не проявишься – сумма сгорает. При себе имеешь? Паспорт? Права на машину? – Леша больно схватил мое плечо, а второй рукой умело ощупал карманы, выковырял деньги, потеребил, словно пытаясь оживить, – мелочовка, и затолкал назад. – Ты так и живешь на совхозе, где водокачка?
– Там мать, – меня охватывала дурнота окруженного, схваченного человека, с которым еще немного поговорят и сразу начнут бить; меня никто не держал, но уйти я уже не мог. Потом попытаюсь! Глупости! Просто не реагировать на глупости! Уйду – он про меня забудет. А я еще про Аладьина напомню! Свежий кафель в подвале.
– А ты где, если мать ни при чем?
– По Максима Горького, напротив железнодорожного магазина.
– Там, где художник жил, ворота с лебедями?
– Да.
– Ну, завози задаток, короче, сюда до двадцати двух, или я попрошу ребят подъехать, решай, как удобней. И я тебе скажу за дом, – он с задорным хлопком соединил наши ладони, – ты не прогадал! Строил для себя: черепица, стропила обработаны, лестница дуб, я и сам хотел, чтобы не абы кому… Поэтому скидка, ковер в гостиной оставлю, если кукушечка моя ночная разрешит, добавишь долларов пятьсот…
Я ему позвоню. Обдумаю и позвоню. Надо улыбаться, что же то я так. Всё же просто: набираем дистанцию – удар и победа! У дома Аладьина на Стрелецкой, 18, на лавке под каштанами сидели две ярко раскрашенные женщины – черная и очень худая в белом парике; черная сняла туфли на толстой платформе и поставила их парой, подравняла и отодвинула чуть в сторону – подруги, сложив руки, молча наблюдали за туфлями, словно прочитали в журнале, что, если обувь не беспокоить и наблюдать со стороны, она оживет; я посмотрел на босые ноги черной, она живо обулась и через дорогу (неужели ко мне?) широким шагом:
– Не хотите взять любовнице перстенек из белого золота с бриллиантом четыре с половиной миллиметра, дешевле, чем в магазине? – глаза ее улыбались отдельно от губ, словно покрытых и заклеенных липкой, поблескивающей массой. – Нет любовницы? А откуда вы?
– Из Воронежа.
– А что это вы такой ску-у-учный, мужчина из Воронежа? – уже возле дверей; подруга в белом парике, не оборачиваясь, уходила по Свердлова, чуть только притормозив у витрины зоомагазина «Алабай». – Не желаете шампанского? А водочки? Чай? – ткнула чайник, разбросала ложки в чашки, повернулась и насмешливо рассматривала меня: чуть подрагивали щеки, выдавая подводную работу языка, обследующего место свежего обрушения или занятого добыванием пищи из расщелины. – Кристина. Не надо с отчеством. Я не люблю фамильярностей. Красивая, незамужняя. Дала объявление в газете «Красивая, незамужняя продаст диван, шкаф, стулья, мужские вещи пятидесятого размера. Всё новое. Хозяйка б/у». – Я поднялся и двинулся к ней, на губы ее начала загружаться улыбка, тридцать процентов, сорок, она поймала мою руку и довела ее кратчайшей дорогой: сюда! – прошептала: – Что скажешь про меня?
– Мне кажется, ты жесткая.
– Я жесткая? – радостно улыбнулась. – Да, я жесткая. Но это только фантик. В душе мы все пионеры! – потрогала меня. – Кажется, ты уже не хочешь чая, – и, как только кончилось всё: – Ну-ну-ну, не уходи еще, не улетай, побудь здесь, не думай сразу о плохом, пожалуйста! – тыкалась носом в шею, выводила пальцами буквы на груди: – Никто. Никогда. Не узнает. Ничего. Не было. Никто не живет, как хочется, все боятся, что потом кто-то узнает. Представляешь, чем бы занялись люди, если бы точно – никто ничего не узнает? Всё стало бы легко! И ничего не страшно. Вот так надо жить. Всё равно никто никогда не узнает. Хочешь, дам тебе ключи, приезжай в любое время?
– А… у тебя?..
– Считай, ты первый. Всё, что было, – белым застелю полотном! – сторожила мое лицо, малейшее… – как? не так? – Про жену подумал? – и отстранилась. – А у меня любовник есть. Остановить – просто нереал. От секса с ним у меня голова на двое суток отлетает!