Загримировавшись, королева отправилась к пристани, чтобы тайком проводить герцога. У причала стояла лодка, на которой он поплывет в Дувр, где его ждет корабль. Елизавета знала, как тяжело им обоим достанется это прощание, но не могла отказать себе в наслаждении увидеть своего Лягушонка еще раз.
– Вы тюремщица моего сердца и хозяйка моей свободы.
Герцог ее крепко обнял, заставляя почувствовать страсть, которую отравляла горечь расставания. Они нежно поцеловались… Елизавета стояла, пока удалявшаяся лодка не превратилась в крошечную точку.
Из Дувра он написал ей три душераздирающих письма, а вскоре из Булони пришли еще три. «Без вас я чувствую себя бесконечно одиноким. Я не в силах что-либо делать – лишь утираю слезы. С берега равнодушного моря, где нет мне утешения, я целую ваши стопы». Подписываясь, герцог называл себя «самым верным и страстным рабом, каких не видел мир». Вместе с письмом он отправил подарок: медальон в виде цветка с сидящей на нем лягушкой. Внутри был его миниатюрный портрет.
Елизавета рыдала над письмами. Ее чувства требовали выхода. Единственным, с кем она могла говорить об этом, хотя бы немного облегчая душу, был барон Симье. Перед остальными она должна была улыбаться – ведь герцог приезжал инкогнито. В иное время она бы выплакалась на плече у Роберта, но тот сейчас отсиживался в Уонстеде. Да и вряд ли она могла рассчитывать на его сострадание. Роберт открыто ненавидел «мсье Анжу». И тогда Елизавета попыталась найти утешение в стихах. Она написала стихотворение, названное ею «На отъезд моего любимого», и, перечитав, даже удивилась, до чего точно сумела передать свои чувства.
Люблю, не смея горя показать.
Люблю, а внешне ненависть являю.
Люблю, не в силах заявить об этом вслух.
Молчу я, но внутри без умолку болтаю.
Не знаю, что со мной: то пламя я, то лед.
Где истинное «я» мое, когда придет ему черед?
Моя тревога словно тень.
Попробуй догони ее ты в ясный день.
Потом вернется вдруг и ляжет верным псом у ног твоих.
Привыкла к нежности твоей; повсюду я грущу о ней.
Любовь к тебе не вырвать из моей груди,
Могу ее лишь спрятать глубоко. Что впереди?
А мысли страстные летают и летают.
Ведь так мягка я и, как снег весенний, таю.
Жестокой будь ко мне, Любовь, и доброй будь,
Дай плыть мне по волнам, в пучинах дай тонуть,
Дай рай познать и ад, дай в счастье пламенеть…
Иль дай забыть его и умереть.
Герцог Анжуйский требовал от Симье скорейшего и благополучного завершения переговоров. Но Англия не желала видеть супругом королевы иноземца. Протесты, начавшиеся в Лондоне, перекинулись на другие графства. Испанский посол опасался, что из-за этого брака в стране может начаться революция. Сэр Филипп Сидни – племянник Лестера – даже имел дерзость обратиться к Елизавете с письмом, в котором напоминал ей о кровавых ужасах Варфоломеевской ночи и вероломстве французов. Он умолял королеву не забывать, что мать герцога называли Иезавелью нашего времени. Подданные Елизаветы, придерживающиеся строгих протестантских нравов, никогда не примут «мсье Анжу».
Читая это письмо, Елизавета плакала от злости. Она не сомневалась, что Филипп Сидни никогда бы сам не написал такого, что он находится под влиянием своего дядюшки! Поскольку Роберта рядом не было, весь поток своего гнева королева излила на племянника, запретив тому появляться при дворе.
Однако в Лондон Елизавета возвращалась спокойной и уверенной в себе. Она намеренно проехала через Сити, чтобы вновь завоевать любовь своих протестующих подданных. Верхом на красивой испанской лошади, ослепительно улыбаясь и приветственно махая рукой, Елизавета добивалась желаемого. Люди падали на колени перед своей королевой-богиней и благословляли ее. Пусть статуи Девы Марии исчезли из английских церквей. Их место заняла королева-девственница, но не в виде новых статуй. Ее образ запечатлелся в душах и сердцах добропорядочных англичан.
От триумфального настроения не осталось и следа, когда на лондонских улицах появился оскорбительный памфлет, написанный Джоном Стаббсом – одним из самых непримиримых пуритан. Его возмутительное сочинение угрожало лишить Елизавету столь драгоценной и необходимой ей любви подданных.
– Это нужно подавить! – потребовала она, хлопая кулаком по столу, за которым заседал Тайный совет.
– Обязательно, – согласился Бёрли. – Мы не можем позволить столь оскорбительные высказывания против герцога Анжуйского.
– Или против дома Валуа, – добавил Уолсингем. – «Обезображенный болезнью, он несет на себе знак Божьей кары за содеянное», – прочитал он вслух. – Что же касается утверждений о склонности герцога к скандалам и потасовкам, то это злостная клевета.
– Я намерена сурово наказать этого возмутителя спокойствия, – объявила Елизавета. – Пусть наши французские союзники видят, как мы поступаем с теми, кто позволяет оскорбления в их адрес. Опубликуйте прокламацию, клеймящую памфлет непристойным и подстрекательским. Все экземпляры изъять и сжечь. Затем пусть кто-то из достойных проповедников отправится к Кресту Павла и объявит моим подданным, что после замужества я не намерена менять свою веру. Пусть скажет, что я была воспитана протестанткой и таковой умру.
Заявление королевы о ее приверженности протестантизму было встречено одобрительными криками собравшихся послушать проповедь под открытым небом. Но считать Стаббса клеветником они не торопились. Слова памфлета пробудили в людях укоренившееся недоверие к французам. Эти настроения встревожили Елизавету. Посовещавшись с судейскими, она приказала арестовать Стаббса и повесить за подстрекательства к мятежу. Издателя и печатника также ожидала казнь.
– Но, ваше величество, подстрекательства к мятежу – это не устройство мятежа, – возражал Бёрли. – Это преступление не подпадает под смертную казнь.
– Тогда пусть всем троим отсекут правую руку, а потом отправят в тюрьму, – изменила свое решение Елизавета.
Она усмотрела в случившемся возможность напомнить о том, насколько она милосердна. Старику-печатнику она даровала прощение, но тут же добавила, что прощать Стаббса и издателя не собирается. Скорее она сама лишится правой руки, чем проявит милосердие к возмутителям спокойствия.
Эшафот соорудили напротив Уайтхолла. Елизавета стояла возле окна, ожидая, когда свершится правосудие. Оно не заняло много времени. Палач взмахнул топором, отрубив Стаббсу руку, что написала злосчастный памфлет. Тогда сочинитель левой рукой снял шляпу и выкрикнул: «Боже, спаси королеву Елизавету!», после чего потерял сознание. Королеву злили хмурые лица собравшихся. Люди явно были на стороне Стаббса. Неужели она злоупотребила доверием и терпением своих подданных? Елизавета спешно прогнала тревожную мысль.
И все же, памятуя об этом, она объявила перерыв в работе парламента, который должен был вынести постановление о ее браке, и обратилась к советникам, спрашивая, как ей действовать в сложившейся обстановке. Те, естественно, затеяли жаркие дебаты. Роберту и Хаттону удалось перетянуть на свою сторону еще пятерых, а Бёрли, поддерживавшему брак, – четырех. Под конец заседания собравшиеся предложили ей выслушать все мнения и отнестись к ним как к собственным мыслям.