…Все его чувства достигли напряжения, которого он не ведал ранее. Он познал самые разные проявления жизни; умер и воскрес, любил до самозабвения и был навсегда разлучен со своей возлюбленной. И вот к рассвету, когда первые робкие лучи рассеяли сумрак, в его душе воцарился мир, и забытые образы предстали перед ним ярко и отчетливо…
Не отрывая палец от строки, он печально улыбнулся. Казалось, слова эти были посвящены не человеку по имени Генрих фон Офтердинген, а ему самому. Отрывок удивительно точно отражал суть его давних переживаний, это было описание его сокровенного опыта. Однако в последние недели что-то неуловимо изменилось. Душевный покой, яркие и отчетливые образы, созерцаемые с такой любовью, неожиданно исчезли в бурном водовороте, безжалостно разрушавшем спокойную ясность, в которой он мечтал прожить остаток своих дней. В его существование проникло что-то новое, таинственное и тревожное. Его мучили неведомые доселе вопросы, и ответ на них ускользал. Что все это значит, чем завершится — оставалось для него загадкой.
Он захлопнул книгу и яростно отшвырнул ее прочь. Охваченный тоской, он думал о своем ужасающем одиночестве. Глаза фиалкового цвета манили, настойчиво звали его куда-то в неведомое, куда — он не знал; вспоминая их таинственный зов, он вздрагивал, чувствуя темный иррациональный ужас. Но самым пугающим было другое: его старую, усталую душу лишили мира.
* * *
Он проснулся в предрассветных сумерках. Спал он последнее время плохо; сон был тревожным и неглубоким. Он умылся, привел себя в порядок и положил на стол рядом с зеркалом и умывальным тазиком, наполненным горячей водой, футляр с бритвой. Затем он, как обычно, тщательно намылил щеки, усердно массируя их пальцами. Подровнял усы старыми серебряными ножницами и расчесал влажные седые волосы костяным гребнем. Взглянув на себя в зеркало, он остался вполне доволен, неторопливо оделся и повязал на шею черный шелковый галстук. Из трех летних костюмов, висевших в его платяном шкафу, он выбрал бежевый будничный костюм из тонкой шерсти; надевая длинный вышедший из моды сюртук, он превращался в пожилого денди начала века. Брюки внизу затерлись от многолетней носки, но сюртук сохранился великолепно. Он достал чистые носовые платки, выбрал самый нарядный и, спрыснув его одеколоном, положил в карман. Перед самым выходом он надел сюртук и сунул под мышку футляр с рапирами.
Денек выдался серый, в воздухе опять пахло грозой. Дождь лил всю ночь; в больших лужах посреди улицы отражались фасады домов и свинцовое небо. Он приветливо поздоровался с консьержкой, которая шла ему навстречу, неся в руках корзину, полную снеди, пересек улицу и направился в скромное маленькое кафе на углу, где он обычно покупал себе на завтрак несколько пончиков с шоколадом. Он сел за свой столик в глубине кафе под слепым стеклянным шаром незажженного газового фонаря. В девять утра посетителей было мало. Валентино, хозяин кафе, принес ему пончики и шоколад.
— Газет сегодня нет, дон Хайме. Из-за всех этих беспорядков их пока не приносили. И боюсь, что не принесут.
Дон Хайме пожал плечами. Отсутствие газет не слишком его опечалило.
— Что нового? — поинтересовался он из вежливости.
Хозяин кафе вытер руки о засаленный передник.
— Говорят, маркиз де Новаличес стоит со своей армией в Андалусии и со дня на день выступит против бунтовщиков… Кордова сперва присоединилась к общему мятежу, а на следующий же день, едва ей пригрозили правительственные войска, сдалась. Многое пока не ясно, дон Хайме. И остается только гадать, чем все это кончится.
Позавтракав, дон Хайме вышел на улицу и направился к дому маркиза. Он не знал, захочет ли Луис де Аяла заниматься фехтованием, пока в Мадриде царит такая обстановка. Но нарушить обещание и не прийти в назначенный час маэстро не мог. В худшем случае прогулка оказалась бы напрасной. Дон Хайме опаздывал и, боясь, что его задержит какой-нибудь знакомый, взял извозчика возле одной из арок на площади Майор.
— Дворец Вильяфлорес, — приказал он.
Извозчик щелкнул хлыстом, и две тщедушные лошаденки уныло тронулись с места. Солдаты по-прежнему стояли на углу улицы Постас, но лейтенант куда-то исчез. Перед зданием Почтамта жандармы лениво разгоняли столпившихся зевак. Служащие, над чьими головами вечно висел дамоклов меч увольнения, чувствовали себя неуверенно: их судьбы зависели от тех, кто будет править страной завтра.
Конные гвардейцы в треуголках и плащах, дежурившие накануне вечером на улице Карретас, исчезли. Дон Хайме увидел их чуть позже: они патрулировали участок между зданием конгресса и фонтаном Нептуна. У всех до единого были черные нафабренные усы, на бедре висела шпага. Они поглядывали на прохожих мрачно и надменно; гвардейцы, в отличие от многих, не беспокоились о завтрашнем дне: кто бы ни пришел к власти, они точно так же будут охранять общественный порядок. Правительство менялось и раньше, на смену «прогрессистам» [46] приходили «модерадос», но им, солдатам Гражданской гвардии, отставка не грозила.
Удобно устроившись на сиденье повозки, дон Хайме рассеянно созерцал городскую панораму. Однако, подъезжая ко дворцу Вильяфлорес, он вздрогнул и тревожно высунулся в окошко. Перед домом маркиза царило необычайное оживление. У входа дежурили гвардейцы, на улице собралась целая толпа. В основном это были жильцы соседних домов самого разного социального положения да уличные зеваки. Любопытные влезали на изгородь, пытаясь разглядеть сверху, что делается в саду. Суета притягивала уличных торговцев, и теперь они расхаживали возле неподвижно стоявших экипажей, призывая покупателей.
Тревожные предчувствия охватили дона Хайме. Он расплатился с извозчиком и поспешно направился к воротам, с трудом пробираясь сквозь толпу. Охваченные жадным любопытством люди отчаянно толкали друг друга, всем хотелось получше разглядеть происходящее.
— Это просто ужасно. Ужасно, — бормотали почтенные домохозяйки и испуганно крестились.
Седовласый человек в сюртуке и с тростью в руке поднялся на цыпочки, глядя поверх голов. Державшая его под руку дама с нетерпением ждала новостей.
— Ты что-нибудь видишь, Пако?
Одна из матрон важно обмахивалась веером; весь ее вид говорил, что ей кое-что известно.
— Это случилось ночью; так мне сказал один гвардеец, кузен моей золовки. Только что пожаловал сеньор судья.
— Какое несчастье! — воскликнул кто-то.
— Вы знаете, как это было?
— Слуги нашли его сегодня утром…
— Его считали сумасбродом и волокитой…
— Наглая клевета! Это был благородный человек, либерал. Разве вы не помните, что он самоотверженно покинул пост министра, подав в отставку?
Негодуя, дама гневно взмахнула веером:
— Ужас! Такой красавец!