К психотерапии я всегда относилась без энтузиазма. Если оставить за скобками тех, кто получил серьезную душевную травму, я считала, что так называемое «лечение словом» — дорогостоящая прихоть слабовольных эгоистов, у которых прорва денег и свободного времени и лишь одна огромная проблема — отсутствие огромных проблем. Поэтому они беспрестанно жалуются на свои трудности с лишним весом/самооценкой/алкоголем/личной жизнью и валят вину на равнодушных родителей, которые взрастили в них комплексы. Я сама обожаю искать козлов отпущения, опаздывая на самолет, но назначать родных и близких виновниками всех своих бед — это, согласитесь, перебор.
Мои предрассудки в отношении психотерапии во многом объяснялись общением с Луизой и Кэти. Годами они обрушивали на меня потоки самодовольного псевдонаучного словоблудия, свято убежденные, что с помощью психологии можно объяснить все что угодно, — например, бредятину воинственно настроенных политиков.
— Нефть, оружие массового поражения, борьба с диктаторским режимом — это все дымовая завеса. Главное тут — неразрешенный конфликт с собственным папочкой и невротическая жажда власти и контроля, — разглагольствовали они.
— Угу, — обычно отвечала я.
— Истинные причины наших действий, те рычаги, которые нами управляют, спрятаны глубоко в подсознании, — талдычили они. — Именно там — ответы на все вопросы. И пока мы не вытащим эти подсознательные мотивы на свет божий, мы обречены.
— На что обречены-то? — задавала я дурацкий вопрос.
— На неполноценную жизнь. На ложные убеждения. На незнание самих себя. На деструктивные поступки. На жизнь, изуродованную завистью, ревностью, стремлением к тотальному контролю. Ты можешь не подозревать об этих импульсах, но ты всю жизнь пляшешь под их дудку. Пока мы хорошенько не перетряхнем свои мозги, мы обречены оставаться детьми или подростками в жестких рамках той личности, которую нам, сами того не желая, навязали родители.
Так-то. Еще вопросы?
— Да какая разница, почему мы именно такие, какие есть? — частенько протестовала я. — Мы — это мы, и точка. Это нельзя изменить. Что тут поделаешь?
— При таком отношении — разумеется, ничего.
И т. д. и т. п.
Честно говоря, мне казалось, что они сами уже переступили незримую границу, отделяющую нормального человека от полного психа. Не жалея сил, они вдалбливали мне, что всем, абсолютно всем не помешает немного психотерапии. Иногда фантазия окончательно брала у них верх над рассудком и они заявляли, что неплохо бы по закону обязывать людей вылежать сколько-то на кушетке психоаналитика, прежде чем обзаводиться детьми.
— Если мы не проникнем в самую суть нашей личности, до того как произведем на свет потомство, — вещали они, — тогда наше дерьмо придется разгребать следующим поколениям.
Но в отличие от них, мне было недосуг копаться в собственном прошлом. По крайней мере, прилюдно. И уж тем более за деньги. Разумеется, я была уверена, что все про себя знаю. Я всегда считала, что в игре «познай себя» набираю рекордное количество очков. В этом я, наверное, не отличалась от большинства жителей Земли. Но если мне было позарез нужно исследовать недра собственной души, я запиралась дома и сидела, глубокомысленно пялясь в одну точку. А если возникала потребность в сопереживании, к моим услугам были друзья и родственники. Мне казалось, что психотерапия — удобный способ спихнуть на другого человека ответственность за собственную жизнь. Наш век в этом мире слишком короток, каждая минута слишком дорога, чтобы тратить ее на изучение древней истории, которую все равно не изменишь, — так я говорила. Ну да, у меня на «антресолях» валялась пара потрепанных чемоданов, набитых переживаниями прошлого. А у вас что, их нет? По-моему, это обычное дело. И вообще, я всегда гордилась своим шотландским происхождением. Мы — настоящие воины, суровые, непробиваемые. Сюсюканье — не по нашей части. Шотландцы с честью несут звание самого угрюмого и необщительного народа в Соединенном Королевстве — а может, даже и в мире. Что бы ни случилось, мы берем себя в руки и двигаемся дальше. Некоторые члены моей семьи искренне уверены, что «психотерапия» — это лечение психов, а слово «депрессия» имеет смысл только в сочетании с определением «Великая». Мы, шотландцы, испокон веку подавляли свои чувства — потому и выжили. На этом фоне Луиза и Кэти — предательницы, потому что мой соотечественник скорее отрубит себе ногу, зажарит и съест, нежели станет распространяться о своих душевных переживаниях.
Если у тебя есть проблема — решай ее. Так я всегда говорила. И поступала всю жизнь соответственно, — по крайней мере, так мне казалось. Смени работу. Оставь мужчину, который не оправдал твоих надежд. Если это слишком трудно — отвлекись. Напейся в стельку. Займись спортом. Почитай хорошую книжку. Найди себе достойное занятие. Съезди за границу. Сходи в кино. Поставь перед собой цель. Пройди курс очищения организма. Послушай «Аббу». Вспомни о людях, которым хуже, чем тебе, и поблагодари Бога за то, что он тебе дал, — так сказала бы моя мама. Придумай себе хобби или пойди погуляй, как сказала бы моя бабушка. А если уж совсем невмоготу — так и быть, выпей таблетку антидепрессанта, но только не трать деньги и часы своей бесценной, единственной жизни на то, чтобы исповедаться чужому дяде или тете. Мало того, что это бесполезно, — в итоге ты еще и обозлишься на собственных родителей, якобы они тебя изуродовали. Это было мое твердое убеждение.
До тех пор, пока жизнь моя не начала рушиться.
В последние месяцы меня тревожили не только опоздания и штрафы на дороге. Дело в том, что я сделалась настоящей плаксой. Я плакала так часто, что поневоле начала задумываться о том, что такое слезы и какое место они занимают в нашей культуре. Почему одних людей легко довести до слез, а других — нет, почему женщины плачут больше, чем мужчины; не умру ли я от обезвоживания, или мои резервы в этом плане безграничны. Я могла бы податься в профессиональные плакальщицы и заколачивать кучу денег. Словно безутешный малыш, потерявший в супермаркете маму, я рыдала в кабинете главреда; в отделе кадров; в пабе перед подружками; в «Повозке и лошадях» на глазах у коллег из «Обзервера», среди которых были практически незнакомые люди; в своей постели в два часа ночи, а потом еще в три и в четыре утра. Однажды я увидела в баре одинокого старика, который сидел со стаканом «Гиннесса». Когда он начал подносить стакан к губам, рука у него дрогнула и пиво пролилось на брюки. Я помогла ему вытереться и тут же ринулась в туалет, где разразилась рыданиями. Один пожилой бродяга со скрипкой вынул из меня всю душу — и заставил вытрясти все деньги из кошелька. Кошмар, да и только.
Или вот еще был случай. В очередной раз опоздав на рейс из Лондона в Глазго, я зависла в баре с одним авторитетным колумнистом из «Обзервера». Дойдя до кондиции, я принялась умолять его не пытаться воспользоваться моим состоянием, потому что у меня тяжелый период в жизни. На случай, если он не расслышал или не понял, по пути к нему домой я снова и снова твердила: «П’жалста, п’жалста, не п’тайся меня уломать, мне так… ик!.. хреново…» Но вскоре стало ясно, что в его планы входило только уложить меня спать в свободной комнате и заботливо подоткнуть одеяло. Разумеется, я сочла это отличным поводом разрыдаться. Почему, почему, ну почему, всхлипывала я, он даже не попытался ко мне приставать?