— Ты заговорила по-новому.
— Это все моя чокнутая терапевтша.
Кэти кивнула и рассмеялась.
— Иногда мы просим клиентов сформулировать свою эпитафию. Или подвести воображаемый итог своей жизни, или написать свой некролог. Это своего рода шоковая терапия. Люди делают вид, что не замечают, как проходит время, а потом однажды утром ты просыпаешься и вдруг понимаешь, что больше не поднимаешься в гору, что пик твоей жизни позади и что возможности твои далеко не безграничны.
Как по заказу, диджей поставил песню из мюзикла «Слава» («Я буду жить вечно, я хочу научиться летать! Да!»). Публика на танцполе отрывалась по полной.
Тут мне пришла в голову мысль.
— Хочу произнести небольшой тост, — сказала я Кэти и в следующий момент уже держала в руках микрофон. Но что значительно хуже, я в него говорила. — В последнее время мне редко удается побыть в центре внимания, — провозгласила я сквозь помехи, — поэтому я решила воспользоваться этой возможностью и заставить вас всех меня слушать, хе-хе.
Кэти и папа рассмеялись. Несколько гостей недоуменно переглянулись.
— Да уж — куда уходят годы? Хороший вопрос, не правда ли? Неужели мамочке уже шестьдесят пять? Да и мне, ни много ни мало, тридцать пять лет. Целых тридцать пять. — Я покачала головой. — Невероятно. Я ближе к сорока, чем к тридцати. К сорока! Сорок лет — да столько не живут!
Большинству присутствующих было далеко за сорок, но меня это не смутило.
— Просто в голове не укладывается. В юности я была уверена, что к тридцати годам — а уж к тридцати пяти и подавно — я буду замужем, воспитывать детей и жить в тихом, засаженном деревьями пригороде. Вместо этого я обитаю в убогой съемной квартирке и завела роман с… ладно, проехали. В общем, я до сих пор не определилась, что буду делать, когда вырасту.
Раздались смешки — по-моему, со стороны папы, Скотта и Кэти. Луиза в отчаянии качала головой.
— Короче говоря, — как заправский оратор, закруглила я свою речь, — я просто хотела сказать, что мои мама и папа совершенно потрясающие. Конечно, они не идеальны. Я только недавно обнаружила, что никто из нас не идеален. Мы все совершаем ошибки, но нужно уметь учиться на них и больше не повторять. Словом, все мы не без греха. Но мои родители, вероятно, ближе к идеалу, чем остальные. Я предлагаю тост за маму и папу. Потрясающих и небезупречных. Как и все мы.
Свершилось чудо — все послушно подняли бокалы. Я сошла с подиума в зал, и диджей снова поставил музыку. Раздались безошибочно узнаваемые аккорды группы «Блэк Лэйс» и незабываемые слова: «А-га-ду-ду-ду, ананасами тряси, а-га-ду-ду-ду, все орехи собери, вправо-раз, влево-раз…» Они засели у меня в голове словно колдовское заклинание.
На следующем сеансе у доктора Дж. я едва заметила солнечный свет, льющийся из окна ее кабинета. Я не обратила внимания, во что она одета и накрашены ли у нее ногти на ногах. Я вообще не смотрела на ее ноги. Улеглась на кушетку и тут же застонала.
— Моей маме шестьдесят пять! Как такое возможно? По ней этого совсем не видно. И она сама говорит, что не чувствует себя на свой возраст, особенно с тех пор, как начала заниматься танцами и приглядывать за Льюисом-королем. Я все думаю о наших родителях. О том, какие они замечательные.
Одно из моих самых ярких детских воспоминаний, призналась я, всхлипывая, относится к тому времени, когда мне было лет пять. Я лежала ночью без сна, потому что вдруг поняла: мои мама и папа когда-нибудь умрут. Полагаю, это был мой первый экзистенциальный кризис.
Я расплакалась. В комнату вбежали родители и начали меня утешать. Но они не могли сказать мне то, что я больше всего хотела услышать, — что они будут жить вечно.
Они говорили, что им всего лишь немного за тридцать и что, вероятно, они проживут еще очень-очень долго. Это не помогало. Наконец мама, видимо вконец отчаявшись, обратила мое внимание на тот факт, что дедушка и бабушка, которым в то время было за шестьдесят, до сих пор живы и отлично себя чувствуют. «Скорее всего, бабуля и дедуля умрут задолго до того, как умрем мы», — сказала она, гладя меня по голове. Я уверена, что она хотела как лучше, но утешение получилось слабое. Я разрыдалась пуще прежнего. «О нет! Баба и деда умрут! Ы-ы! А потом вы с папой тоже умрете, а потом умру я. Мы все умрем. Ы-ы-ы!»
Вряд ли в тот момент мне удалось внятно выразить то, о чем я думала: «Если мы все равно умрем, какой смысл вообще жить?» Но маму с папой произошедшее, несомненно, встревожило. Они не были истово верующими, философией тоже не увлекались, а в те времена полки магазинов еще не ломились от разнообразных пособий, предлагающих родителям противоречивые рекомендации абсолютно по всем вопросам. Поэтому мама и папа оказались совершенно неподготовлены к такой ситуации. И они просто поступили как хорошие родители. На все свои сбережения они купили нам полное двадцатидевятитомное издание энциклопедии «Британника». Хотя мы еще даже толком читать не умели.
С тех пор прошло тридцать лет, но в некоторых отношениях я, кажется, не продвинулась ни на шаг. За несколько месяцев до маминого юбилея мы отмечали девяносто четвертый день рождения бабушки. Присутствовали шестеро из ее девятерых детей, многие из шестнадцати внуков и некоторые из двадцати трех правнуков. У нее даже трое праправнуков есть. Ей приходится помнить больше пятидесяти дней рождения. Все убеждают ее не беспокоиться насчет поздравлений, но куда там. Она никогда никого не забывает. Бабушка абсолютно самостоятельна, живет одна в высотном доме в Глазго и отлично соображает. Правда, при ходьбе она опирается на палочку и порой ей бывает одиноко.
Когда я явилась на вечеринку, она сказала, что давненько меня не видела. Я придумала какую-то неубедительную отговорку — дескать, работы много.
Всякий раз, когда я ссылалась на чрезмерную занятость, — а это бывало часто — Луиза скептически вздергивала бровь. По ее словам, я считаю, что приношу человечеству больше пользы, чем кто-либо другой. «Ничего подобного, черт возьми», — отвечала я, хотя именно так и думала. Тогда я только начинала понимать, что уход с головой в работу — это попытка отвлечься от мыслей о более важных вещах.
Кроме того, не могла же я честно сказать бабуле, что избегаю ее. Я боялась ее навещать, потому что эти визиты заставляли меня задуматься о том, как быстро летит время и как сильно я сама страшусь старости.
Бабушка всегда любила делиться историями из своей жизни. Она часто вспоминала, что, когда началась война, она отказалась отправлять своих шестерых детей в эвакуацию, чтобы их не разлучили друг с другом. Они остались в своей квартирке в Поссилпарке [18] . Услышав вой сирены воздушной тревоги, она выносила в прихожую матрас, выключала свет и просила детей свернуться калачиком. Она защищала их сама, без чьей-либо помощи. И каким-то чудом они выжили. Она всю жизнь заботилась о других.
— Как может человек дожить почти до ста лет? Как может женщина родить девятерых детей? Причем всех, кроме одного, — дома, без обезболивающего. Как она ухитрялась сама заботиться о шестерых ребятишках из девяти целых четыре года, пока муж воевал? Как можно больше полувека быть замужем за одним и тем же мужчиной? И жить одной с тех пор, как он скончался семнадцать лет назад? Я просто не могу это уразуметь.