Он заговорил первым, слава богу, дождавшись, когда же Матрена подымется к себе. А она спешила, потому как блекла радость под ледяным взглядом свекрови. И Матрена даже испугалась, что старая гадюка начнет отчитывать ее прямо в холле, при сонной прислуге… а то и ударит.
Веером.
Глупость, конечно, несусветная. Графиня – не сестрица Аксинья, которой случалось Матрену поколачивать, не веером, правда, но кулаками или скалкою, когда та под руку попадалась. Было сие давно и ныне казалось едва ли не сказкой, однако же было!
Как бы там ни было, ощущение радости исчезло, зато появилась вдруг усталость. Матрена с удивлением поняла, что с трудом на ногах держится. И ноги эти болят. И плечи. И шея. И голова. И во всем теле не осталось и косточки, которая бы не ныла…
– Матрена. – Супруг редко называл ее так, обычно обходясь ласковым – Матренушка. И значит, у нее вышло-таки вызвать его недовольство. – Нам следует поговорить.
Горничную он отослал, не подумав, что жене немедля нужна ее помощь. А девица, и думать нечего, поспешит наверх, уляжется спать… Матрене придется самой прическу разбирать, вытаскивая две дюжины шпилек…
– Говори. – Она уселась перед зеркалом, спиною к мужу, чтобы не видеть мрачного его лица.
И шпильки вытаскивала быстро, кидая их в шкатулку. Шпильки тихо звякали, и звук этот раздражал, но при том Матрена испытывала странное удовольствие от этого раздражения.
– Твое сегодняшнее поведение… недопустимо.
Ах, что еще ждать от него?
Скучный человек. И скучные же нотации читает… о том, что нельзя танцевать… нельзя говорить… нет, конечно, можно, но в то же время и нельзя. Он сам-то в своих речах не путается? А то вот Матрена совершенно запуталась между этими «можно» и «нельзя».
Он же все бормочет.
Руки за спину сложил… расхаживает по комнате… а у Матрены голова разнылась от речей этих бесконечных. И еще от непонимания, чего же именно он ждал. Не того ли, что Матрена весь бал простоит у стеночки, в тени какой-нибудь колонны, где обычно прячутся девицы из тех, кто излишне скромен или же некрасив.
Матрена вздохнула.
– Дорогой. – Она надеялась, что голос ее мягок и спокоен. – Прости, если я была неправа…
Конечно, она не была неправа, но сейчас проще согласиться.
– Но мне было так… весело… увлекательно. – Она смотрела снизу вверх, с печалью во взгляде.
– Они тебе лгут, Матрена…
– Кто?
– Все те, кто заверяет тебя в вечной дружбе… – Давид прикоснулся к ледяной руке жены. – И в том, что влюблен…
– Кто влюблен?
В ее голосе звучало удивление.
– Не знаю. Но всегда находится кто-то, кто уверяет, будто влюбился с первого взгляда… Это игра такая, Матрена. Одна из многих, принятых в свете… и ты, прости, слишком наивна. Этим людям нельзя верить. Лесть – их оружие…
Не понимает.
Он видит по глазам – она не понимает. Слушает, притворяется покорной, но в то же время думает, что она-то права… Никогда не выходившая из дома, достаточно искушена, чтобы отличить правду от красивой лжи.
И как быть?
Уехать.
Конечно. Завтра же уехать… в поместье, там он был счастлив. Матрена смирится. Будет недовольна, но… семейное счастье важнее балов? Не так ли?
– Уедем, – предложил Давид. Но жена, тихая и покорная жена, сумела выдержать прямой его взгляд и ответить:
– Нет.
…моя дорогая Амалия.
Пишу тебе, поскольку лишь ты способна меня понять. Да и кому еще я смогу пожаловаться, не боясь выглядеть при том смешным.
Моя жена…
Ты, наверное, слышала о ней. О Матрене Саввишне только и говорят, и не всегда хорошее, хотя, клянусь, она не давала мне поводов для ревности иных, нежели способна дать красивая женщина в обществе.
Мне не в чем ее упрекнуть, и все же…
Если бы ты знала, до чего тяжело выслушивать мне похвалы в ее адрес, если исходят они от мужчин. В каждом ныне видится соперник, а за словами его – намек, который я желал бы пропустить. Но порой намеки чересчур откровенны. Женщины же… Не мне тебе рассказывать, сколь умелы они в искусстве злословия.
Увы, моя матушка не стала исключением.
Ныне она, кажется, получает преогромное удовольствие, наблюдая за тем, как пытаюсь я защитить жену. И сама не упускает случая, чтобы сделать мне замечание, будто бы я виновен в том, что Матрена слишком красива, чтобы остаться незамеченной.
А она сама не понимает.
Или делает вид, что не понимает. Когда я прошу ее вести себя осторожней, она начинает упрекать меня в холодности и излишней подозрительности, которая донельзя ей досаждает. Стоит же заговорить об отъезде, как она ударяется в слезы. И даже напоминание о сыне нашем, по которому я бесконечно скучаю, как скучаю по дням, проведенным в уединении поместья, не способно образумить ее.
Что мне делать?
Я знаю ответ.
Ничего.
Я устал защищать ее имя… и до тебя, верно, дошли слухи о тех дуэлях, которые случались из-за моей несдержанности. Никто не пострадал, помимо моего самолюбия. Матушка полагает, что я слишком легкомысленен, и злится. Матрена… Она ничего не говорит, но по глазам ее видно, что ее будоражит сама мысль о дуэлях за ее честь. И думать не желает, что скоро от чести этой ничего не останется.
Что ж, следует признать, я слишком слаб, чтобы управиться со своею женой, потому остается мне – терпеть ее выходки, надеясь, что не пересекут они той черты, которая сделает наш брак невозможным…
…милая моя сестрица Аксинья.
Надеюсь, что с тобою все в полном порядке. Давече я отправила тебе сто рублей из денег, которые супруг мой в щедрости своей определил мне в содержание. Мыслю, не станут они тебе лишними, а потому полагаю свой долг перед тобою исполненным.
Мне вообще кажется, что если ты и вспоминаешь обо мне, то редко и недобрым словом.
Пускай. Меж нами никогда-то не было особой близости. И ныне пишу я единственно по дурной привычке, изжить которую не способна. Свекровь настоятельно рекомендует вести дневник, как делает она сама, но мне сие видится очередною блажью, и блажью опасной.
В этом доме не стоит доверять секреты бумаге, если, конечно, не собираешься отправить бумагу в камин, как я поступаю с письмами. А дневник… Подозреваю, что горничная моя с преогромным удовольствием сунет в него нос, не говоря уже о старой гадюке.