– Тань!
– Что? Ему так не терпелось выговориться, а я слушала. Я умею слушать, Гена… и вот что услышала… Вы приобрели картину на равных паях. И ты готовишь ее к презентации, правда, не здесь, а за границей… Женька картину вывезет. А там…
Картину нельзя вывозить.
Это Марьяна знала. Ей, нарисованной женщине, не понравится за границей, тем более что до границы будет душный черный ящик, а сидеть в ящике кому приятно? Она и так слишком долго была заперта.
Почти как Марьяна.
– Ничего не хочешь сказать, Геночка?
– Тань, ты… Ты неправильно все поняла! – Теперь Генка не только злится, но и боится. – Послушай… Женька идиот, но у него остались связи на таможне. Он поможет картину вывезти… Сама понимаешь, у нас ее светить не стоит.
– А мне казалось…
– Она достойна лучшего! Сотсби! Или Кристи… Чтобы настоящие ценители… Настоящие деньги!
– Настоящие? – Теперь Танька шипела. – Да ты соображаешь, куда собираешься лезть? Да ни один приличный аукцион не будет связываться с ворованной картиной!
– А кто сказал, что картина ворованная?! – А вот теперь Генка играл. В удивление. И в негодование. – Вот смотри. Я честно приобрел некое полотно неизвестного автора… конец девятнадцатого века… Предположительно, копия известной «Неизвестной». А главное, сделка совершенно законна!
– Ты у Леньки…
– А то ты эту мазню не помнишь… Главное, сделка законна. Понимаешь? Надо только вывезти картину и… провести еще одну экспертизу…
– Которая и выявит, что это не копия…
– Именно! Приложим твое письмо… дневники… и экспертное заключение… и дело сделано!
– Сделано. – Татьяна произнесла это как-то так, что разноцветный мир пошел мелкими трещинами. – Только, Геночка, солнце мое… Вот скажи, а зачем ты пытался деньги с Верки стрясти?
– Да… с этой дуры грех не взять.
– Не такая уж дура, если тебе не дала. – Татьяна все еще злилась, и теперь ее злость ощущалась Марьяной явно. – И сам ты ведешь себя, как дурак… Тебе мало?
– Денег много не бывает. Да и вообще… Ты себе не представляешь, во что эта вся затея обходится… Думаешь, Женькины приятели за бесплатно нам помогать будут?
– А мне Женька сказал, что он со своими приятелями сам договорился…
– Трепло.
– Есть такое, – не стала спорить Татьяна. – Поумерь свою жадность, дорогой… и еще скажи, когда ты отдашь мне мою долю?
Женщина на картине беззвучно смеется.
И от смеха ее мир-калейдоскоп рассыпается. Марьяна ловит осколки горстями, но они не ловятся, все равно выскальзывают сквозь пальцы. И становится горько, так горько, что Марьяна закусывает губу, чтобы не расплакаться.
– Ты вообще собираешься ее отдавать? Или думаешь и меня кинуть?
– Таня… Ну ты как маленькая!
Ложь. Она большая. Очень большая и очень сердитая.
– Дело нужно сделать… а уже потом будем говорить…
– Забываешься, Геночка… дело сделать… то есть уехать за границу, верно? Стрясти денег со всех, до кого сумеешь дотянуться… Думаешь, я не знаю, сколько ты у Людки попросил? Она в истерике бьется… и квартиру ты продать пытаешься… С чего бы?
Молчит.
И тишина бьет по ушам.
– Не с того ли, что возвращаться не планируешь? А мне об этом сказать забыл, верно?..
– Тань…
– Я тебе притащила это дурацкое письмо! Я вытащила на свет то дерьмо, которым твой бывший начальник баловался… Я научила, как с ним надо говорить… Я рассказала, какую именно картину требовать… Я имею на нее не меньше прав, чем ты, Геночка… И если ты думаешь, что вот так просто помашешь мне ручкой… то ошибаешься.
Она встала.
И каблуки царапнули паркет. Мерзкий звук.
– Мы в одной лодке, Геночка… и попробуешь меня кинуть – пожалеешь.
– Не угрожай мне, Танюха… Ты ж у нас тоже не ангел белокрылый. И я напакостить могу не меньше.
– Можешь, Геночка, пакостить ты у нас мастак, вот только… – Танька умела делать паузы, и нынешняя, затянувшаяся била Марьяне по ушам тишиной. И в этой тишине оформилась мысль: бежать.
Из дома.
От этих людей.
– Подумай, если решишь вдруг меня утопить, то и сам на дно пойдешь… или надеешься, что скостят за сотрудничество со следствием?
– Думай, о чем говоришь!
– О делах наших скорбных… Где картина?
– Здесь.
Марьяна смотрит на нее, а женщина с картины – на Марьяну. И кажется, еще немного, она действительно оживет, незнакомка из прошлого, того, далекого, где барышни рядились в шелка и бархаты да разъезжали по Петербургу в колясках…
– Тань, вот вывезем ее, тогда и поговорим… А сейчас мне деньги нужны!
– Всем деньги нужны.
– Не смешно… Ты вообще представляешь, сколько заплатить придется? За экспертизу качественную, такую, которой поверят… За реставрацию. Танечка, да такой шанс выпадает раз в жизни! И если поспешить… Сами же будем локти потом кусать! Не дури. Надо квартиру продать. Покупатель есть, ждет уже… и свою продавай… Зачем тебе квартира здесь? Купим дом… где-нибудь в Неаполе. На побережье. Или на Лазурном берегу… Да нам этих денег до конца жизни хватит!
Он уговаривал, а Марьяна понимала: нельзя ему верить.
Женщина на картине соглашалась: нельзя. Мужчины вообще не стоят доверия… Они обещают невозможное, а в результате не делают даже того, что могут.
Они приносят боль.
И дарят слезы.
Они находят тысячу причин, чтобы предать…
Марьяна встала. Ее тело плохо слушалось ее, и каждое движение давалось с трудом. Кружилась голова. Во рту было сухо. Распухший язык царапал нёбо, причиняя боль, и эта боль заставляла двигаться.
Шаг за шагом.
К балкону.
Там лестница пожарная есть… и люк… Генка грозился люк заварить, но руки не доходили. У него никогда не доходили руки, и теперь это спасет Марьяну.
Ей нельзя оставаться…
…А за стеной звенели голоса.
Генка требовал.
И угрожал.
– …Ты сама дура! Тебе бы ширнуться и забыться… Давно уже мозги все…
Не надо слушать их.
Надо с засовом справиться. Он плохонький, старенький и потому заедает. Марьяна дергает его из стороны в сторону, отросшие ногти царапают белую краску, и впору взвыть от бессилия… но выть нельзя. Слабости ей не простят.
Как не простили той, которая смотрит на Марьяну. Уже с сожалением.
Сочувствием даже.
А дверь поддается, распахивается, и Марьяна едва не падает на жесткий пол.