Посылка номер один подтвердилась полностью и окончательно.
Ещё через час с небольшим Ричард понуро стоял перед только что захлопнувшимися дверями родового склепа семейства Стэнфордов, в мрачном подземном зале которого стало двумя гробами больше. Сейчас в этом глухом дальнем углу сада, который Ричард никогда не посещал, стояла тяжёлая давящая тишина. Генри Лайонелл, приходской священник из Фламборо-Хед, несколько сквайров с жёнами оттуда же, слуги, словом, все, кто собрался, чтобы проводить Уильяма Стэнфорда и Фатиму к месту последнего упокоения, уже ушли в дом. Все, кроме Ричарда. Он хотел некоторое время постоять здесь в одиночестве. Здесь, перед обшитыми бронзой тяжёлыми дверями, за которыми навсегда скрылись его отец и мать.
День похорон графа и графини Стэнфорд, последний день осени тысяча восемьсот девяностого года, выдался сырым и тёплым. Несильный ветер, дувший с моря, принёс густой молочный туман, который съел выпавший на прошлой неделе первый снег. Земля под ногами раскисла, превратилась в вязкую липкую грязь. Солнечные лучи были не в силах пробиться сквозь завесу тумана, лишь бледное пятно чуть просвечивало сквозь пересыщенный влагой воздух. На кончиках древесных веток, на хвое тёмных елей, растущих у входа в усыпальницу Стэнфордов, набрякли капли воды. Тишина была такой полной, что можно было различить чуть слышные чмокающие звуки, когда капли срывались и падали вниз, на влажную землю сада. Капли падали, словно чьи-то слёзы, словно Йоркшир, прощаясь с графом и графиней, оплакивал их. И ни звука больше, так что Ричард отчётливо слышал своё хрипловатое дыхание и гулкий стук сердца в груди. Да ещё изредка каркала одинокая нахохленная ворона, сидевшая на низкой крыше склепа.
Душевное состояние Ричарда было под стать погоде, таким же мрачным и беспросветным. Он едва сдерживал рыдания, чёрная волна отчаяния раз за разом накатывала на него, точно ледяной прибой близкого Северного моря. В затылке нарастала тупая пульсирующая боль, ломило виски. Ему вспоминались незначительные вроде бы мелочи, связанные с родителями. Нежная улыбка матери, её ласковые руки, гладящие его волосы. Приподнятое и торжественное лицо отца, повествующего о тёзке Дика, любимом короле графа Уильяма, Ричарде Третьем Йорке. Как часто в горестной потере нам вспоминаются такие вот «пустяки», в которых опять звучит родной голос, видится взгляд или жест – всё то, чего нам уже никогда-никогда не увидеть вновь здесь, на земле. А ещё думалось о горячем сердце отца, об умении лорда Стэнфорда безмолвно, не жалуясь, сносить несчастья и боль, о самоотверженности и душевной щедрости матери…
«Силы небесные! – со смятением думал Дик. – За что вы посылаете мне столь страшные испытания?»
Силы небесные, как водится, не отвечали… Но почувствовал в это мгновение осиротевший Ричард, будто смотрят ему в спину чьи-то незримые глаза. Недобрым казался взгляд этих глаз! Ох, до чего же прав был Генри Лайонелл, когда ещё двумя годами ранее говорил себе: Стэнфорд-холл – плохое место! И становится всё хуже.
Судьба Ричарда Стэнфорда сложилась так, что всё время подгоняла его; жизнь словно бы неслась вскачь, не укладываясь в привычные временные рамки, ломая возрастные барьеры. Ричард – «спасибо» колледжу Энтони Прайса – очень рано распрощался с детством. Сегодня, похоронив родителей, Ричард прощался с юностью.
…Генри Лайонелл не мог оставаться в Стэнфорд-холле до бесконечности. Дела требовали его присутствия в Гулле, кроме того, братьям Стэнфордам надо же когда-то было начинать выстраивать новые отношения между собой, учиться жить без родителей и брать все дела в свои руки.
«Не становиться же мне вечной нянькой при постоянно пьяном Питере и слишком, к великому сожалению, слишком юном Ричарде», – думал мистер Генри. Его правота, конечно же, неоспорима. И без того мистер Лайонелл сделал для своего умершего приятеля всё, что в человеческих силах. К тому же – хоть Лайонелл терпеть не мог всякую мутноватую мистику – тяжкая атмосфера Стэнфорд-холла непостижимо действовала на почтенного адвоката, выбивала из колеи, не давала свободно дышать, стискивала сердце дурными предчувствиями. Лайонелл не хотел признаваться себе в этом, но он попросту опасался и дальше оставаться здесь, в проклятом неведомо кем месте.
Утром в субботу, через два дня после похорон графа Уильяма и Фатимы, Лайонелл зашёл к Ричарду, чтобы попрощаться с юношей. И откровенно поговорить на прощание. Стоит заметить, что, подобно погибшему Ральфу Платтеру, мистер Лайонелл относился к Ричарду не как к юнцу, а с уважением, как к взрослому и зрелому человеку.
– Давайте пройдём в кабинет вашего отца, Ричард, – сказал Лайонелл после того, как они поздоровались. – Я хотел бы показать вам некоторые бумаги, кратко ввести в курс ваших дел, разъяснить некоторые детали вашего положения на сегодняшний день.
– Имеет ли это смысл, мистер Лайонелл? – бледно улыбнулся в ответ Дик. – Я слабо разбираюсь в юриспруденции. Я ничего не понимаю в наследственном и имущественном праве. Что до моего, как вы изволили выразиться, положения… Я и без документов догадываюсь, что оно весьма непросто. Вы всегда хорошо относились к моей матери и ко мне, мистер Генри, поэтому поговорим начистоту, без обиняков. Питер стал лордом и хозяином Стэнфорд-холла, не так ли? То есть он в любой момент может выставить меня отсюда.
– Н-ну… Не то чтобы выставить, – без особой уверенности возразил Лайонелл. – Вряд ли он пойдёт на такое, существует ведь и общественное мнение.
Ричард грустно усмехнулся. Он успел узнать цену общественному мнению.
– К тому же наследуемое Питером имущество пока что под секвестром, – продолжал заметно взволнованный Лайонелл. – По закону до тех пор, пока ваш брат не вступит в права владения, он не может распоряжаться в Стэнфорд-холле как его единоличный хозяин. По крайней мере, до окончания секвестра вы с ним равны.
– Как долго продлится секвестр? От чего и от кого это зависит?
– Недели три. До Рождества. Это зависит от судебного департамента графства. Сессия судебной палаты королевской скамьи должна состояться в эти сроки.
«Значит, Питер не должен дожить до Рождества», – холодно и отстранённо подумал Дик.
Они беседовали ещё около получаса. Чем дольше длилась беседа, тем большее удивление испытывал Генри Лайонелл.
«В Ричарде что-то очень сильно изменилось, – думал он. – Неудивительно, после таких-то событий! Но не могу сказать, чтобы мне пришлись по душе эти изменения. Он так спокоен, так рассудителен… Точно долго и трудно поживший человек, накопивший изрядный и горький опыт потерь. А ведь Дику не исполнилось и шестнадцати!»
Уже в самом конце разговора, перед тем как распрощаться с Ричардом, Лайонелл пристально посмотрел ему в глаза и, тщательно подбирая слова, произнёс:
– Ричард, я честно пытался разобраться во внутренних причинах этой ужасающей трагедии. Не в том, что на поверхности, что видно с первого взгляда каждому, а… Вижу, что вы поняли меня. Так вот, не могу похвастаться, что мне это удалось. У меня осталось куда больше вопросов, чем ответов. И я должен сказать вам: мне кажется, что некоторые из этих ответов вам известны. Не хотите поделиться ими со мной?