Конец фразы потонул в вине, которое граф прихлебнул, и потому слова эти приобрели оттенок не то зловещий, не то угрожающий. Гуадальмедина так и не присел, будто обнаруживая намерение поскорее покончить с разговорами, и держался все так же отчужденно: в одной руке — бокал, другая — изящно уперта в бок. Я поглядел в это породистое лицо, обрамленное завитыми волосами, украшенное изящно выстриженными усиками и светло-русой эспаньолкой. Перевел взгляд на выхоленные белые руки с перстнями на пальцах — за один такой перстенек можно выкупить пленного у алжирских пиратов. Другой мир, подумалось мне, другая Испания: власть и деньги неразлучны с обитателями ее от зачатия до отпевания. Да, на месте графа де Гуадальмедины я бы тоже не смог взглянуть кое на что иными глазами. Следовало, однако, попытаться, чтобы он сделал это. В пороховницах моих оставался последний заряд.
— Дело в том, — сказал я, — что в ту ночь я тоже был там.
Темнело. За окном по-прежнему лил дождь. Диего Алатристе, пребывая в каменной неподвижности у стола, глядел на женщину, сидевшую на стуле; руки у нее были скручены за спиной, рот заткнут кляпом. Капитану не слишком-то нравилось то, что он сделал с нею, но иного выхода не было: если расчет его верен, и сюда явится именно тот, кого он ждет, будет непростительной оплошностью допустить, чтобы женщина могла двигаться или кричать.
— Где тут свет зажечь? — спросил он.
Женщина не шевельнулась и только смотрела на него. Алатристе поднялся и стал шарить в стенном шкафу, вскоре отыскав огарок свечи и несколько лучинок. Он запалил одну об угольки, тлеющие в очаге, у которого сохли его плащ и шляпа. Заодно сдвинул подальше котелок — содержимое его и так выкипело наполовину. Потом поднес горящую лучинку к фитилю свечки, стоявшей на столе. Налил себе миску этого пахучего варева, а верней — жаркого из баранины с турецким горохом, перепревшего и обжигающе горячего. Справился, запивая вином, собрал горбушкой хлеба подливку. Покончив с этим, взглянул на женщину. За три часа она не попыталась вымолвить ни слова.
— Тебе нечего бояться, — солгал капитан, — я всего лишь поговорю с ним.
Все это время он провел с толком: пытался убедить себя, что поступил правильно и зашел по верному адресу. Помимо пелерины, сорочек и накрахмаленных воротников, которые могли бы принадлежать кому угодно, в сундучке он обнаружил пару прекрасных пистолетов, стеклянную пороховницу и мешочек с пулями, отточенный как бритва кинжал, кольчужную рубаху, кое-какие бумаги с явно зашифрованными записями. Нашлись еще и две книги, и теперь, зарядив пистолеты и сунув их за пояс, а ствол Типуна положив перед собой на стол, капитан с любопытством перелистывал их. Поскольку одна оказалась изданной в Венеции «Естественной историей» Плиния в итальянском переводе, капитан на миг сильно усомнился в том, что ее владелец и человек, которого он поджидает — это одно и то же лицо. Вторая же была по-испански, и при взгляде на заглавие он не смог сдержать улыбку. «Политика Бога, правление Христа», называлась она и сочинил ее дон Франсиско де Кеведо-и-Вильегас.
За дверью послышались шаги, и ужас вспыхнул в глазах женщины. Диего Алатристе взял со стола пистолет и, стараясь ступать так, чтобы половицы не скрипели, встал у косяка. Дальнейшее прошло как по писаному, с ошеломительной отчетливостью: дверь отворилась и, отряхивая мокрые плащ и шпагу, через порог шагнул Гвальтерио Малатеста. В тот же миг капитан мягко приставил ему пистолет к виску.
— Она тут совершенно ни при чем, — сказал Малатеста.
Положив на пол кинжал и шпагу, он ногой оттолкнул их от себя. Снова поглядел на женщину со связанными руками и кляпом во рту.
— Это мне все равно, — ответил капитан, не отводя дуло от головы итальянца. — Я банкую.
— Что ж, валяй. Ты и женщин убиваешь?
— Иногда приходится, если вмешиваются. Как, полагаю, и тебе.
Малатеста задумчиво покивал. Побитое оспой лицо — от шрама на веке правый глаз чуть косил — оставалось невозмутимым. Потом он поднял голову и посмотрел на капитана. Свеча на столе тускло озаряла его зловещую черную фигуру. Но свежеподстриженные усики дернулись от едва заметной улыбки.
— Второй раз уже навещаешь меня здесь.
— Второй — и последний.
Малатеста немного помолчал.
— Тогда у тебя тоже был пистолет в руке. Помнишь?
Алатристе помнил. Та же самая убогая конура, кровать, а на кровати — раненый итальянец со змеиным взглядом. «Повезет — поспею на тот свет как раз к ужину», — сказал он тогда.
— Я часто жалел впоследствии, что не пустил его в ход.
Жестокая улыбка стала шире. Малатеста как бы говорил ею: «Тут мы с тобой сходимся. Выстрел ставит точку, а сомнения — многоточия». Узнающим взглядом итальянец окинул пистолеты, которые капитан нашел в сундучке и сунул за пояс.
— Зря ты разгуливаешь по Мадриду, — с многозначительно мрачной заботой сказал Малатеста. — Слышал я, что шкура твоя не стоит ни гроша.
— От кого же ты это слышал?
— Не помню. Люди говорят.
— Подумай лучше о себе.
Малатеста снова покивал, как бы признавая своевременность и ценность совета. Затем покосился на женщину, которая испуганно поглядывала то на одного, то на другого.
— Немного беспокоит меня, любезный мой капитан, что если ты не разнес мне череп в тот миг, когда я переступил порог, значит, надеешься что-то выведать.
Алатристе промолчал. Некоторые вещи подразумеваются сами собой.
— Понимаю, понимаю твое любопытство, — добавил, немного подумав, итальянец. — И быть может, смогу удовлетворить его без ущерба для себя.
— Почему выбрали именно меня? — осведомился капитан.
Малатеста чуть развел руками, словно говоря: «А почему бы и нет?», затем вопросительно взглянул на кувшин с вином, прося позволения промочить горло. На это капитан ответил столь же безмолвным отказом.
— По нескольким причинам, — продолжал Малатеста, смиряясь с тем, что придется сносить жажду. — У тебя давние счеты со многими — не только со мной… И потом, твоя интрижка с этой актриской… — Тут он лукаво улыбнулся. — Можно ли было упустить возможность представить дело как ревность и месть отвергнутого любовника? Особенно если у него шпага так легко вылетает из ножен… Очень жаль, что нам подставили двойника.
— Ты знал, кто перед тобой?
Итальянец горестно прищелкнул языком, сокрушаясь, как истинный мастер своего дела, что допустил столь досадный недосмотр.
— Думал, что знал. А оказалось, что — ничего подобного.
— Надо сказать, ты высоко занесся…
Малатеста воззрился на капитана с насмешливым недоумением:
— Высоко или низко, король или ферзь — мне на это глубоко наплевать. Король для меня хорош в карточной колоде, а бог — чтобы поминать его вкупе с душой и матерью. Очень славно, что прожитые годы заставляют тебя думать о главном. Все очень просто. Всему — своя цена. Разве ты рассуждаешь иначе? Ах, ну да… Я и позабыл, что ты солдат. Таким, как ты, необходимо талдычить что-нибудь про короля, святую веру, отчизну и прочая. Без этих слов вы с места не сдвинетесь. Диковато звучит, а? В наше-то время, с вашей-то историей…